«Кажна жизня,

кабы ее изо дня в день собрать,

да умеючи разсказать,

то лучше книги и не надо!»

Ефим Новый

Валаам – это архипелаг, название которому дал самый большой остров. Андрей Первозванный посетил эти места еще в первом веке, а ранние христиане, иноки и основатели обители преподобные Сергий и Герман появились на Валаамских островах задолго до принятия крещения княгиней Ольгой и князем Владимиром Святым. Как и любой святой обители, Валааму пришлось пройти через многие испытания – войска шведов в XIV и XVI веках, пожары, моры и, наконец, разорения XX столетия, когда после Первой мировой войны эта русская драгоценность была отвергнута. В сороковом году, во время войны между Советской Россией и Финляндией, монахи покинули остров, а в монастыре разместилась школа юнг, после войны – дом инвалидов… И только в 1989 году, 13 декабря, в день поминовения апостола Андрея Первозванного иноки вновь вступили на святую землю.

В первый раз я попала на Валаам, когда мне было лет десять. Не помню, что поразило меня тогда больше всего – Валаамская природа, сосновые леса, кобальтовая Ладога, бирюзовые купола Спасо-Преображеского собора или золотые кресты многочисленных скитов. Это было лето и Валаам впервые предстал мне во всей цветущей красоте. Хотя, он прекрасен в любое время года. Летом – небо голубое, чистое, и только изредка появляются облака. На купола Спасо-Преображенского собора падает солнце, они оттеняются на фоне неба, и кажется, какой-то невидимый художник специально подбирал цвета, чтобы создать гармонию в своем нерукотворном произведении. В монастырских садах цветет и благоухает жасмин, и, что удивительно, летом еще можно видеть кусты сирени, прогибающиеся под многочисленными гроздьями свежих цветов. Вода в небольших заводях и озерках тихая, гладкая и отражает деревья, из-за чего кажется малахитово-глубокой. Когда же выходишь к Ладоге, то здесь тебя встречает прохладный ветер, и ударяющиеся о скалы, дикие волны. Мне думается, что Ладога и отражает характер обители – спокойная и размеренная в заводях, как жизнь старцев-отшельников в густых лесах острова, и, сильная, ударяющаяся о скалы, как вера монахов, часто встречающая на своем пути мирское непонимание, но умеющая сглаживать его, как неутомимая Ладога сглаживает тысячелетние камни. Ладога холодная, строгая, но летом, когда вода немного прогреется, можно забраться на прибрежный, нагретый солнцем камень, сесть и наблюдать как волны из синей бездны переливаются у самого берега изумрудными бликами и белой, хрустальной пеной рассыпаются, разбившись о мрачные породы. И как ей только не надоедает ? Вот разбегается опять, опять ударяет с новой силой и брызгами достает до тебя. Смеешься, поворачиваешься в сторону солнца и зажмуриваешь глаза. Потом открываешь их и видишь перед собой синее озеро, а ты сидишь на этом камне и так тихо кругом, и так хорошо…

Когда же заходишь в чащу, то солнце еле пробивается через вековые деревья; иногда, в самых глухих уголках и вовсе совершенная темнота, ночь. Но на Валааме не страшно, ничего с тобой плохого случиться не может, и ты никогда не заблудишься и обязательно выйдешь к какому-нибудь из многочисленных скитов, а если повезет, то доберешься до дерева, на стволе которого отразился лик старца Назария, чья пустынька стояла когда-то рядом. На кирпично-красной Валаамской земле лежит тонким ковром осыпавшаяся хвоя. Шаги глухие и тихие. Идешь и вдруг увидишь в густой траве спелую землянику, сорвешь веточку и принесешь в свою комнату – сладкий запах еще долго будет напоминать о прогулке в чаще. На лужайках встречаются лошади, смешные жеребята, а иногда по дороге едет навстречу монах; в деревянную телегу запряжена лошадка, шагает неспешно, да и некуда ей торопиться. Инок тоже не торопится; на Валааме все успевают сделать с помощью тихой молитвы. Улыбаюсь ему и он улыбается.

Летом в монастыре послушания очень разнообразны. Например, покос травы, когда выходят на работы как только солнце начнет сильно припекать, а потом все вместе делят скромную трапезу где-нибудь в тени или прямо на солнцепеке. А через неделю, когда трава хорошенько просохнет, ее собирают в стога и часто, после выполненной работы сидят под ними и беседуют с монахами, о вере, Боге, о русском человеке. На рассвете же, когда еще не сошла роса, выгоняют пастись коров или выходят на ловлю рыбы, которую заботливо разводят в хозяйствах. В конце августа, когда в монастырских садах и огородах собирают урожай, подойдешь к яблоне, наберешь в руки осыпавшиеся плоды, подойдешь к батюшке и послушникам, которые работают недалеко, и положишь яблоки в почти уже и так полные ведра.

- С Божьей помощью, батюшка.

- Ишь, ветром видать ночью покидало, - а сам срывает спелое и красивое и протягивает мне. – Угощайся, это яблоко чудеса творить может. Съешь его и тут же щечки таким же румянцем заиграют.

Целую его руку и беру яблоко.

К гостинице подходишь, когда уже вечереет. Стоишь на холмике в тени и смотришь, как закатное солнце золотит траву и отражается на крестах монастыря. Здания выбеленные, чистые и в лучах выглядят как домики в Малороссии. Да, в Малороссии, на Украине таких почти не осталось.

Осень на Валааме – это пора запахов. Пройдет дождь, намокнет листва, хвоя, и ты идешь по лесу и вдыхаешь в себя этот сырой, свежий и такой осенний воздух. И его так много, и все пространство заполнено им… А еще обязательно почувствуешь грибной дух. Там, где он будет уж совсем крепок – оглядишься, раскроешь мокрую траву и найдешь подосиновик, белый, или опята, которые усыпали собой подножие старой сосны. Если есть с собой маленький ножичек, то можно срезать их аккуратно, вдохнуть от влажной шляпки аромат леса и осени, а потом отнести монахам. Дождь прошел еще ранним утром, но кажется, что он все еще не прекращается – это бесконечные капли стекают по листьям, веткам и падают на золототканый ковер, в искусном плетении которого встречаются еще зеленые узоры. Деревья тоже украшены тонкой золотой слюдой – листьями, а вековые камни серебряным тиснением – мхом. Иной раз между стволами деревьев и тяжелыми ветками елей проглянет что-то красное, искрящееся. Ягоды ? Нет, это тоже листики, которые как нечаянно разбрызгавшаяся краска художника, невольно заставляют улыбнуться. Ладога осенью успокаивается, как будто готовится к зимнему сну, а потому на берегах волны ударяются лениво и небрежно, а в заводях так тихо и вода так прозрачна, что можно даже увидеть дно. Стоишь на берегу, горизонт впереди тянется неровной линией, кое-где возвышаются кроны елей; и все такое спокойное, разные оттенки темно-зеленого кругом и даже рясы монахов иногда отсвечивают этим темно-зеленым… В такой тихий осенний день хорошо отвязать прибрежную лодку, одиноко покачивающуюся на сонных волнах и отплыть от острова, чтобы налюбоваться всем архипелагом издалека. Остановишься на середине озера, положишь весла, а Ладога сама осторожно несет тебя или еще дальше от берега, или же наоборот, ближе. Задумаешься о том, как глубоко под водой, таинственно, как и в человеческом сердце. Вдыхаешь холодный воздух, подуешь на руки, чтобы немного согреть их, облокотишься о борт лодки и качаешься, дремлешь… Постоянным гостем архипелага становится туман. Он начинает примеряться рассеянно, как будто разрозненные еще куски ваты северная природа готовится свалять в пушистую зимнюю перину. Когда же идешь в чаще, а небо белое и низкое, кажется, что тонкие ветки высоких сосен и лиственниц будто прорисованы на листе бумаги, а там, где деревья покрывает туман – и вовсе акварельная картинка, с нечеткими, намечающимися контурами.

Осенью как-то особенно приятно выйти к одному из погостов, пройтись мимо серых плит из Валаамского гранита. Где-то листья совсем засыпали могилку. Аккуратно смахнешь их хрустящий покров, оставляющий за собой мокрые разводы и прочтешь имя того, кто покоится под спудом. Перекрестишься, «упокой, Господи, душу раба Твоего». И уходишь уже задумчивый, на весь день, на всю жизнь. А еще совершенно особенна осенью Валаамская гранитная лестница. Каждый шаг, каждый треснувший под ногой листик напоминает о том, как все мы всходили и спускались; верх-низ, небо-земля, престол-подвал.

На Валааме осень это и пора сбора урожая – богатого сладостью любви и молитвы. А одно из самых замечательных послушаний – помогать монахам делать заготовки на зиму. Вот здесь-то и понимаешь, почему осень так богата на запахи. Один день помогаешь варить варенье; ягод в корзинах и ведрах видимо-невидимо: и земляника, и малина, и смородина красная, и голубика… В больших кастрюлях кипит сладкое лакомство, а сахарный дух царит во всем помещении. Маленькая девочка, дочка вдовы-послушницы не удержалась и осторожно зачерпнула ложкой, пока никто не видит. Но это она так думает, а я заметила маленькую сладкоежку, пока мы с батюшкой закрывали уже наполненные остудившимся и готовым вареньем банки. Зачерпываю половником в стоящую на столе кружку. Батюшка поднимает на меня глаза, а я наклоном головы показываю ему маленькую проказницу. Он тут же улыбается, и, кажется, что даже его редкая борода стала как-то шире от этой улыбки.

- Лизавета, а ну-ка иди сюда, - зовет он ее самым серьезным тоном. Маленькая Лизавета понимает, что ее затея не осталась не замеченной, и она подходит к нам, пряча ложку за спиной и опуская глаза.

- А ну-ка доставай свою ложку, садись на скамейку и ешь готовое, - добродушно замечает батюшка, а я протягиваю ей чашку. Девочка вдруг широко улыбается, садится и уже хочет приступить к своей трапезе, но батюшка опять же с притворным серьезным лицом говорит ей:

- Что же это такое, Лизавета ? Целуй-ка сестрицу свою, и говори «спасибо», чтобы Бог спас и помиловал и тебя, и ее.

Лизавета вскакивает со скамеечки, крепко меня обнимает своими ручонками, а я наклоняюсь к ней и целую ее в сладкие губки. Потом она неожиданно подбегает к батюшке, который стоит напротив меня за столом, и обнимает его, спрятав лицо в мягкую бороду. Он смеется, целует ее головку, а Лизавета напевая «спасибо», возвращается к своей чашке. Поправляю сбившийся с ее головы платочек, смотрю на батюшку и мы тихо смеемся.

Но это все сладость, а ведь монахи и настоятели не употребляют почти варенья, все идет на продажу. Самое сладкое, что они знают – это мед, который заботливо собирается на монастырской пасеке. А бывают дни, когда помогаешь заготавливать запасы, некоторые из которых будут поданы на монастырский стол во время трапезы. И тогда царит дух уже пряный, просоленный, масляный… Помогаешь делать и овощные заготовки, и грибки солить, и огурцы… Порой чихнешь, если вдохнешь аромат перца-горошка. От кастрюль исходит какой-то дивный помидоровый запах. По стенам стоят дубовые бочки, солим там огурцы. Добавляем укроп с желтыми соцветиями, листики смородины.

- Вот, положи-ка еще это, и аромат будет, и хруст, - протягивает мне монах листья малины. Аккуратно раскладываю их в бочке и думаю, что дома обязательно тоже надо попробовать так сделать, кто знает, может это какой-то особый Валаамский секрет. А потом понимаю, что не в листиках дело, а в любви к своему труду и молитве во время работы. Бочки с огурцами ставят одна на другую в проточную воду, иногда по берегу Ладоги, а иногда недалеко от форелевых хозяйств, накрывают сверху деревянной решеткой, которая сантиметров на десять скрыта водой и оставляют солиться. Такой вот способ.

За окнами еще видны зеленые листики, тянет свежестью от прошедшего дождя. Вообще же в пасмурные дни и работается как-то приятнее, потому что все вокруг, и сама природа, погружены в глубокое раздумье. Невольных молчальников сразу становится больше. Готовятся к зиме.

Алёна Васелькова

Часть 2     Часть3

Изображение: Сергей Алдушкин. Вечер в окресностях Спасо-Преображенского монастыря. 2009