Только здесь, на Красной площади, оборотившись к шатрам храма Василия Блаженного, и есть у нас время задуматься, кто мы такие, откуда и зачем. И что, задумываемся? Лично я – москвитянин, а кривичи мои древние предки, но кем именно стали мы за последние века? Россия, несомненно, Евразия и словно в подтверждение моих мыслей из-за великолепия собора Покрова Пресвятой Богородицы выглянуло обжигающее азиатское солнце. Оно сияло так, словно хотело превратить меня во второго Барму-Постника, выжечь мои глаза.

Поодаль где во время Вербного воскресенья происходил крестный ход с «шествием на осляти» Патриарха, худенький старец кормил высохшими крошками голубей.

Я вспомнил о доме и бабушке ожидающей меня. В родном жилище я находил хлеб везде. Белый и чёрный, чёрствый и мягкий, с плесенью и мошкарой. Подобное хлебное скопидомство моей бабушки Тамары Фёдоровны изрядно раздражало меня. У неё было две сумки и три пакета, в которые она с завидным постоянством складировала хлеб. Наша квартира становилась похожей на захудалый амбар. Вскоре она добралась и до холодильника.

Утром бабушка съедала кусок белого хлеба с маслом и головку чеснока, запивала всё это кофе. Утолив голод, она отправлялась за хлебом.

- Когда всё это закончится? Как мне надоели твои закрома! - выкрикнул я.

- А что здесь такого? Ты вообще чего орать-то взялся, сегодня Пятидесятница День Святой Троицы - изумлённо таращилась на меня она.

- Вот после войны голод знаешь, какой был? - продолжила она.

- Бабушка моя Аксинья имела семь человек детей, а повезло только маме моей. Прокормить-то всех Аксинья не могла, мужа убили, вот она маму ради спасения в работницы барину и отдала. А так бы умерла мама моя, – еле слышно произнесла бабушка.

- После какой это войны? Японской? Первой мировой? Гражданской? - я начал торопливо расспрашивать её. Ответ был краток: «После той, которая была». Она продолжала: «Мама в работницах у хозяина долго жила, а когда сын хозяина вернулся из Москвы, сразу маму приметил. Хозяин выбору сына рад был. Свадьбу сыграли в октябре в погожий день прославления мучеников Адриана и Наталии, так они и прожили до самой войны.

Летом в день кончины Блаженного Василия папа привёз меня в Москву, на Красную площадь, к Иерусалимскому собору. Я как сень резную над ракой московского чудотворца увидела, так и обомлела. Пол там чугунными плитами покрыт. Диесус в сводах, какой! А евангелисты в парусах! А вериги! На всю жизнь запомнила!

Папа у нас в городе хлебный завод строил сам, своими руками, из красного кирпича - до сих пор стоит. Ему директором предлагали стать, а он отказался, так и работал пекарем. Всё мне пирожки, ватрушки, крендельки, пряники выпекал. Я всегда папины подарки утром под подушкой находила.

Началась война. Папа сразу ушёл на фронт. Всю ночь перед отъездом он носил маму на руках, а я ела всякую печёную и тёплую вкуснятину».

« В войну мама работала на хлебозаводе, в сентябре сорок второго в день чествования просветителя Армении преподобного Григория, охранника подменил, дядя Вася, он папу хорошо знал, и разрешил маме в трусиках пронести хлебные корки. Сидим мы с мамой напротив и друг другу эти корочки двигаем. Я всё говорила, что ей надо кушать, ей же на работу идти, а она не ела. В войну, если не выйдешь, сослать могли или ещё чего хуже. Так до рассвета мы и просидели».

- Потом мы тырганцы научились печь, - она улыбнулась.

-А что такое тырганцы? – спросил я.

– Это лепёшки из крапивы, ботвы, ну а если сильно повезёт, то из свекольных листьев. Я с мамой за крахмалом за двадцать километров пёхом по железной дороге в ночи хаживала, поездов только боялись. За дальней деревней колхозные амбары в полях стояли, а в них сгнивший картофель. Вонища была – за километр учуешь. Вот из гнили этой картофельной и выгребали крахмал вручную. А ещё у мамы такое везение было на ягодные места: всё знала, где черника, где клюква, где брусника, где гонобобель. По каким только лесам и топям вдвоём не хаживали, по две бельевых корзины насобирать могли.

-А мыла… мыла-то вообще не было, был каустик, вот им и стирали. Он едкий, правда, но в воду положишь - и ничего. А вшей сколько! Вши были повсюду. Господь миловал, тиф стороной обошёл, – она замолчала, задумалась и продолжила:

«Как вспомню только, как на ту сторону Волги за пятнадцать километров в леса ночами шастали - коченею как в те военные зимы. Мороз был пятьдесят градусов, мама мне платком пуховым всё лицо заматывала, только глаза открытыми оставались. В этой лютой мерзлоте я всё о шубе лисьей мыслила, которую Василию Нагому боярин пожаловал, так и согревалась. Бывало, соберёмся всей улицей человек по десять - пятнадцать, у всех топоры и санки - и идём на промысел. Все идём и взрослые, и дети. Лес вырубать запрещалось. Хорошо, если лесник добрый попадётся, разрешит, подскажет, где можно срубать сучки; а если строгий, то и санки и топоры отбирали. Так и я с мамой попадалась не раз, а дядя Вася нам взамен изломанных санок новые мастерил. Привезённого запаса дров на целую неделю хватало, а потом всё сызнова».

– Водку, джин покупали в Москве. Джин-то вообще на ура шёл, как-никак сорок пять градусов. Потом в город к нам это пойло всё везли, прятались под шконкой вагонной, ну а там – на рынок. Продавали. Мне тогда уже одиннадцать стукнуло, я же ранняя, январская. Я запросто одна могла целый вещевой мешок притащить на себе.

Она так мягко заглянула мне в глаза, и продолжила: «В сорок втором в ноябре завьюжило на Варлаама Хутынского. В тот вечер меня директор Елисеевского изловил. Вдруг дядя Вася навстречу, что уж он там говорил, не знаю, только, слава Богу, отпустили меня. Да и через два года, зимой в метель под самый Николин день на станции у меня лямки разорвались на мешке, и он рухнул с таким грохотом что, все вокруг обернулись. Как я тогда плакала, причитала как безголовая, Богородицу на помощь звала, милиционер рядом стоял в метрах трёх, и опять дядя Вася рядом оказался, взял меня за руку и увёл. Знать до самой Богородицы докричалась.

Мама мне рассказала, что добродетель наш в раннем возрасте подвизался на монашеской ниве, был направлен на остров Свирь в Свято-Троицкую обитель, откуда бежал после осквернения монастыря, так в нашем городке объявился беглый инок. Жил он уединённо в землянке на самой окраине».

Она сидела и смотрела на меня, на всё вокруг с такой радостью, то ли от воспоминаний, то ли от моего неожиданного интереса и никак не унималась: «А в школе как учились…. углём писали, под свет керосиновой лампы. В одежде ели и спали. На звук каждый из нас мог определить, пролетающий бомбардировщик или истребитель, да и всегда угадывали куда летит, нас бомбить или на Москву».

Она чудаковато сощурилась и говорит:

«Вот ты только послушай, что я скажу, – заулыбалась она,– мы с мамой всё думали: закончиться война, сядем вдвоём и хлеба наедимся вдоволь, вот так чтобы один хлеб есть нескончаемо. Как мы радовались, когда нам объявили, что войне конец, смеялись и плакали, по городу бегали, кричали, не верилось. Время шло, карточки не отменяли, за хлебом вставали затемно, занимали очередь. И вот как-то осенним утром в день празднования Иоанна Милостивого я заприметила отощалого человека кормящего голубей, узнала в нём моего спасителя, подошла, а дядя Вася говорит мне с улыбкой: «Ступай чадо в хлебный дом, да поскорее…». Так я пришла второпях в магазин, протягиваю карточки, а мне продавщица и говорит: «Девочка, а карточки больше не нужны».

Думала, шутит, наверное, ещё раз спрашиваю, а она мне в ответ засмеялась и говорит: «Белого или чёрного?»

Я так и онемела, а потом говорю ей: «Всего».

Она смотрит и спрашивает: «А ещё унесёшь?»

«А дадите?» - я ей в ответ.

Она с хохотом: «Дам!»

Я сколько могла домой хлеба дотащить, столько и дотащила. Мама с работы пришла, и мы стали пировать. Хлеб был чёрный и «рублёвый» так мы его называли, он был не совсем белый, а скорее сероватый, не такой, как сейчас, но зато хлеб был настоящий».

Я дослушал её, встал и привычно стал собирать весь её непригодный хлебный запас, переложил его в пакет, предназначенный для птиц. Посмотрел на неё перед уходом, а она смотрела в окно и бормотала сама себе: «За всё я Спасителю, Пресвятой Деве Марии, Николаю Угоднику, Блаженному Василию Христа ради юродивому благодарна, жизнь у меня счастливая».

Монголоидный круг становился всё менее ярким, его карминные пряди оплетали маковки церквей собора Василия Блаженного и терялись где-то в подклете. Исчез худенький старец, и только высохшие крошки оставались нетронутыми, лежать на брусчатке.

Александр Орлов

Фото 1. С сайта http://fotomoskva.msk.ru/

2. Из журнала "National Geographic" за ноябрь 1914г. к статье Гилберта Гросвенора "Молодая Россия - страна неограниченных возможностей"