…И всякий раз это повторяется: в шесть тридцать утра – вниз по эскалатору на службу. А они уже внизу. Они уже сидят. Их «служба» гораздо тяжелее и требует неминуемой обязательности. Нищие. Вот у того столба метро, обложенного мрамором, - стриженный неровно, словно овечьими ножницами, мальчишка с рыжей лохматой собакой, у стены – старик, отыгрывающий на рояле «Амурские волны», и этот безрукий в тельняшке, неимоверно худой и еще более худеющий с каждым днем, - худеющий, но все же весело, и даже дерзко, но, вместе с тем, с надеждой глядящий снизу вверх, вымаливая подаяние. У него уже есть свои клиенты, он тут завсегдатай. Старика и мальчишку гоняют, и они пропадают на несколько дней, а этот – всегда здесь. Он издалека узнает «своих» благодетелей и начинает улыбаться задолго… Но дело не в том, что сидят попрошайки, а в том, что глядя на них, я узнаю и свое подлинное лицо в этом болоте нашей жизни, и вот как. Всякий раз, увидев их, поравнявшись с ними, вспоминаю, что непременно хотел им помочь. И вчера думал, что при входе в метро отложу для них хотя бы небольшие деньги. Но вот – опять забыл, думая о своем, - забыл, как забывал и раньше. А копаться при них в собственном кошельке, обнадеживая этим своим копанием, явно не настолько, насколько им хотелось бы, мне кажется неудобным… Тогда я решил отложить определенную сумму и разложить ее по карманам: старику, инвалиду, мальчишке… Но с утра захлестал дождь, и я одел плащ, не вспомнив даже, что в карманах куртки – три подаяния. И вот я копаюсь в кошельке над этим инвалидом, стоящим передо мной на коленях и смотрящим мне снизу вверх, в глаза. О, Боже мой, этот взгляд выше моих сил! А в кошельке, как нарочно, не оказывается нужной мне суммы, ведь накануне я разложил ее по карманам куртки, и теперь – одна только крупная купюра. Одинокая, круглая, голенькая. С улыбающейся мордой сытого, не нашего президента… И что же, отдал я эту купюру? А как же ехать, с пересадками в обратную сторону, а мой завтрак, обед? А мысли о семье, и сколько всего осталось до получки…, а оправдания: этому отдашь, а те? А эти? Они будут смотреть на него, оставшегося, и тебе во след… Как они будут смотреть – догадаться нетрудно.

Однажды через поезд, через вагон шла старуха в лохмотьях, так искренне и убедительно просящая «ради Бога», но дали мало. Почему – трудно сказать: то ли заняты были отбытием поезда, то ли устали, не знаю… И вот она, до этого покорная, казалось, судьбе и «добрым людям», вдруг повернулась – и какие же проклятия услышали все! Небывалый случай. И пусть тут другое. Даже наверное другое, но почему я вспоминаю опять и опять эти толстовские рассуждения о том, как приятно ему давать всем понемногу денег, оделяя всех собравшихся нищих в Ясной Поляне. И тотчас же укорял он себя: надо гнать это удовольствие подаяния; вот это и есть награда дающему – удовольствие, удовлетворение здесь, на земле. И Евангелие по той же причине давать так, чтобы левая рука не знала, что делает правая. Чтобы не радоваться благодарности этого человека, не гордиться, не возноситься перед собой и другими своей щедростью. А что чувствовал я? Стыд, смешанный со щемящей тоской, потом жадность и жалость, что не приготовил сразу и дал «слишком много». Стыд, смешанный с жадностью. Одному стыдно унижаться, а другому стыдно унижать, давая. Унижать своим явным превосходством во всех отношениях этого нищего, калеку… Так что же теперь, не давать? Или давать совсем уж гроши? Но и тут будет стыд и унижение.

Так попробовал я разглядеть в мутном мареве – желтой жиже болотной воды. И не узнал себя хорошего…

Василий Киляков

Источник изображения: www.vremia.ua