И жила, и умирала баба Дарья долго. Она принадлежала к тому типу русских женщин, которых в просторечии принято называть святыми людьми. И дело тут ни в какой-то особой церковности, а в самой прожитой жизни, наполненной трудами и тревогами, вечными заботами о хлебе насущном и ближних. Своих детей у неё не было, не успели с Николаем обзавестись, сыграв шумную весёлую свадьбу жарким летом, в самый канун войны, а только получив похоронку с фронта так и не вышла замуж, щедро одаряя нерастраченной любовью и лаской трёх своих племянников, живущих по соседству в небольшом городке соседней с подмосковьем области. Да вы и сами многое поняли бы об этой женщине, поглядев в её глаза, а ещё на руки – крупные и натруженные, честные.

Теперь двое из них на всех парах мчались сюда из Москвы, чтобы предать её тело земле. Накануне до них дозвонился-таки Стёпан, самый младший в семье, не уехавший в своё время вослед за братом и сестрой в столицу, и прозябавший на малой своей родине. Да, признаться, они не особо-то и звали к себе поскрёбыша.

И тут их, как оказалось, ожидало... А всё потому, что молодой священник, которого Стёпка, как звали его все, невзирая на солидный уже возраст, пригласил к бабке Дарье, вняв её мольбам, авторитетно заявил ему вечером после соборования: «Ну, теперь уже ждать недолго, максимум до завтра». Сказал как отрезал. И Стёпка, посоветовавшись с женой, приобрел приличного качества гроб в местной ритуальной конторе. Потому как неизвестно, когда ещё приедут родственники, а только всё должно быть соблюдено честь по чести. А там, глядишь, сочтутся, не чужие ведь люди. Да и потом, – неужто баба Дарья не заслужила?!

Да вот, получается, что ошибся тот молодой красивый батюшка. А только летучая скорбная весть засобиралась-заторопилась скоро-скорёхонько... Да вы и сами, поди, не раз убеждались в том, что доброе, да развесёлое румяное сообщение не так шибко поспешает, как сутулая чёрная вестница. И отчего так?! «А Бог его знает», – почёсывая в затылке изрёк философски Степан, предвидя, однако, нешуточный конфуз оттого, что вот-вот, считай, с минуты на минуту, должны были подъехать вызванные для похорон москвичи, а старая их тётка и не собралась отдавать Богу душу.

Те ехали отчего-то врозь. Хотя и не отчего-то, а именно так было решено на летучем ночном совете каждой семьи. У старухи имелось какое-никакое имущество, которое, если разобраться, не очень-то впечатляло своими размерами, даже в местном масштабе. Если же совсем честно, то было попросту жалким. И легко поделилось бы на раз, ну ещё там на два. На три же ладно делится только пол-литра, это и ребёнку известно. Одно слово, недвижимость. Вона, как звучит, аж дух захватывает! Это ж можно, наверное, и машину старую сменить, или, к примеру, двушку в Бутове сменить на трёшку в том же районе, а то и поближе к центру, хоть на две метрошные остановки, это как подвезёт. Да мало ли. Водятся, водятся денежки у этих божьих одуванчиков, не могла бережливая Дарья не скопить чего-нибудь стоящего за столько-то лет жизни! Вот и не могли долго уснуть в своих малогабаритных квартирах в ту тревожную весеннюю ночь две столичные семьи, взбудораженные нежданным звонком из провинции...

«Дураки думкой богатеют», – любила говаривать, посмеиваясь, баба Дарья, а потому неизвестно, до каких высот и пределов унесла бы мысль размечтавшихся наследников, когда б не настоятельная потребность ложиться спать, потому как рано поутру предстояла им ой, какая неблизкая путь-дорога.

Особую тревогу добавляла Нинка, шустрая жена братана-простофили. Уж эта-то зевать не станет, это точно. Вон как поспевает – и тебе две работы, и за детьми, и огород, да и за бабкой Дарьей, с тех пор как та занеможила, пригляд. Она не Стёпка, ей палец в рот не клади, может, уже и документ какой сварганила на бабкино недвижимое добро. А им, ротозеям, поди, вдоль всей трассы заместо верстовых столбиков понатыканы одни голые шишы. Как заладит вдруг с порога: а вы за ней ухаживали, а вы её дохаживали? Тут надо бы иметь в руках козырь. Да такой, чтоб побил безо всякой жалости любую нинкину масть. Хотя, если прикинуть умишком, и делов-то особых нет. Стоит только вспомнить, как это делается у них в верхах. Кто председатель похоронной комиссии, тот, значится, и становится следующим царём-королём. Не дураки ведь, вот и надо поступить по-ихнему, тогда и кривотолков никаких не будет, а всё чин-чинарём.

Ну, тут, понятное дело, не в Кремлёвскую стену замуровывать покойную тётку, и не на Ваганьково тащить... И потом, что есть похороны, из чего они состоят, если разобраться, рассуждали брат с сестрой. И хоть мыслили они физически раздельно, вектор их рассуждений нисколько не уклонялся от заданных параметров. А потому и было ими решено, что похороны состоят из трёх важных моментов, а именно: гроба, венка и водки. Притом, что если гроб, к примеру, нужен всего-навсего один, венок с траурной лентой и надписью, начинающейся словами «незабвенной...» тоже один, то водки этой чем больше, тем лучше. Так-то. А у Стёпки с Нинкой лишних денег отродясь не водилось, куда им. Вот и не зевай. Как говорится, кто раньше встал – того и штаны. Тот и сгребёт в широкую ладонь всю, какая ни есть, козырную масть. Нет, братана родного никто обижать не собирается, что у них совести нет, что ли?! Но эта Нинка......

Вот и двигали теперь на всех порах по загороднему шоссе две семьи, бесстрастно проронив напоследок в городскую телефонную трубку: «Ну, пока. Там встретимся...» Прибыв же порознь в родной свой городок, бросились первым делом штурмовать два стратегических объекта – бюро ритуальных услуг и магазин с лаконичной вывеской «Вино». Гробы выбрали, словно сговорившись, одного разряда. Там ведь как? Да так, как в любом нынешнем приличном продуктовом магазине: товар одной позиции размещается по линейке в зависимости от цены и, соответственно, качества. Что заметно упрощает процесс приобретения нужного изделия, да и время экономит. Выбор обоих кланов остановился на тех, что стояли по ранжиру третьими слева. Разница была лишь в том, что старший брат Егор, упёртый материалист, настоял на крышке «без религиозной символики», а Клавдия, заявившаяся здесь сорока минутами позже, остановила выбор своего мужа на домовине с православным крестом. Отъезжая по отдельности от бюро ритуальных услуг, брат и сестра, вновь, не сговариваясь, сошлись со своими половинками на том, что те, первые ящики с крышками, это вообще гробами назвать нельзя, в них только картошку хранить. Да и то где-нибудь в подполе, чтобы не позориться перед людьми. Это что получается, граждане, великую державу, строящую коммунизм, давно порушили, а выпуск кумача всё ещё продолжается? Или наткали его столько в своё время, что сколько им гробы ни обивай, не видать конца-края алой кумачёвой реки. Второй слева, с вдовьей фиолетовой обивкой, сошёл бы для здешних негордых мест вполне. Но, как любят говорить ныне серьёзные люди, понт дороже денег. Они-то ведь, какие-никакие, а москвичи.

Одним словом, справили, как положены, пусть и поврозь, вполне достойные их «незабвенной» тётушки, а вернее, своего столичного статуса, гробы с венками, твёрдо уверенные в том, что противной стороне и в голову не придёт проявить такую вот прыть. Небольшая разница состояла в том, что Клавдия, прибывшая получасом позже, и всё же жалея денег, уговорила мужа накрепко привязать купленный гроб к крыше своей легковушки, в то время как старший брат распорядился, чтобы покупку доставили прямо к тётке на дом. В оставшееся время он, как и сестра, и тут они вновь, не сговариваясь, сошлись в своих действиях, набили багажники своих авто местной дешёвой водкой, и в таком достойнейшем виде явились в дом покойной, да нет же, нет, что это мы в самом деле... всё ещё дышащей Дарьи Ивановны.

И тут всерьёз озабоченных похоронными приготовлениями приезжих родственников ожидали две большие неприятности. Первая, как вы уже догадались, состояла в том, что сама баба Дарья, из-за которой было проделано столько дорогищих километров от самой красавицы Москвы, и потрачено столько денег, получается, всё ещё не собралась отправиться на вечный покой. И неизвестно было, когда соберётся. Вторая же мялась у порога, ломая в руках промасленную шоферскую кепку, и что-то невразумительное бормоча в оправдание, и звалась Стёпкой. У Егора, слегка опередившего сестру, руки так и чесались врезать ему как следует, но этого, понятно, делать было нельзя. Ну, во-первых, младший брат давно уже не мальчик, вон уже седина пробивается на плохо выбритых впалых щеках. Да и потом, перед людьми совестно, ещё чего доброго подумают, что родня, не успев ещё предать тело покойной сырой земле, уже перепилась с порога и учинила птяный дебош из-за тёткиного наследства. А тут, как говаривал в этих случах Егор, никто ещё и «рот не пачкал». Но за попа того, дезинформатора, младшему точно надо было бы всыпать, как встарь, от этой религии всегда одни только неприятности, в это Егор Тимофеевич верил твёрдо. «Деньжишь-то много отвалил, какая у них нынче такса-то на опиум для народа?» – грозно прорычал он, делая особый упор на эту самую частицу «то», долженствующую выдать в нём самого что ни на есть укоренившегося москвича. «Да нет, – промямлил младший, – батюшка сказал, сколько сочтёте возможным пожертвовать...» «Ба-а-тюшка! – передразнил его брат, – покойный Тимофей Иванович твой батюшка, мать твою, земля ему пухом!... Ну, и сколько ты, дурак набитый, «пожертвовал» ему на новый «Мерседес»?! «Да, какой там «Мерседес», причём тут «Мерседес»? – Стёпка готов был, кажется, расплакаться от досады за этого «дурака». Не ожидал он такой встречи, не ожидал... Но тут за младшего брата неожиданно вступилась входящая в дом сестра: «Ну, хорош-хорош, чего расшумелись-то? Здравствуйте, родственнички дорогие! Ты бы, Егор, потише орал, вона, уже на улице слышно. А ты, Стёп, это, скажи своей Нинке, чтобы водки-то не брала пока, мы с Павлом привезли с собой много. Хватит, думаю. Всё ж не свадьба, неделю-то гулять не будем, мне, вон, на работу в понедельник... Ну, подойди, обнимемся, что ли, авось, не чужие-то... Да, и гроб не заказывайте, не надо...» Последнюю фразу напустившая по случаю солидности Клавдия Тимофеевна постаралась произнести как можно небрежнее. «Зачем?» – глупо переспросил тот. «А затем, что мы с Павлом гроб-то уже купили!» «И я!» – изумлённо ответил ей Стёпа. «И мы!» – оторопело вторили им обоим Егор с женой...

То, что происходило после, признаться, не очень-то хотелось бы и описывать во всех подробностях. Скажу только, что отходила баба Дарья ещё целых пять дней. Впору было бы свихнуться от внезапно обрушившегося на гостей вынужденного безделья и разливанного моря водки этим пышущим отменным здоровьем – в отличие от доходяги Степана и его юркой сухопарой жены. Им, почитай, давно, после смерти родителей, и не доводилось соприкасаться не только со смертельно, но даже и с тяжко больными людьми. Да, признаться, не особенно-то и мешал им тихо умирающий через стену человек. На их счастье, два обстоятельства не могли не скрасить этого незапланированного пребывания на родной стороне, где, казалось, ещё совсем недавно, чуть не вчера, босоногими загорелыми детьми, то и дело перебегали пыльную дорогу к домику тётки Дарьи, в котором их всегда ожидали ласка и нехитрое угощение, и в котором они пьянствовали сейчас, нетерпеливо ожидая её кончины. Первое заключалась в той самой Нинке, Нине Владимировне, как звали её соседи, жене их брата Степки, которого они считали отчего-то неудачником, и которая по давней своей укоренившейся привычке проявлять заботу о всех, кто в этом нуждался, не первый год дохаживала старую добрую тётку своего мужа. Та, бывало, ещё шутит, грустно улыбаясь: «Я, Нинуль, для вас со Стёпкой как старый чемодан – и нести тяжело и бросить жалко». Второе же, как вы уже сами догадались, заключалось в несметных запасах припасённого для поминок зелья. И к дегустации которого они преступили почти тотчас по приезду. Что там говорилось во время этих возлияний, как делили, так и сяк перекраивая, нехитрое имущество живого ещё, совсем нечужого им человека эти взрослые люди, какие непотребства приходили в головы им, почти потерявшим рассудок и человеческий облик от выпитого, говорить не будем. И не только из риска надорвать в себе веру в человечество. Но ещё и потому, что получать удовольствие, смакуя недостойное поведение иного человека есть, как мне кажется, тревожный признак собственного духовного нездоровья. Господи помилуй.

Днём, в присутствии Нины, то и дело забегавшей, чтобы позаботиться об умирающей, поменять ей постель, поправить подушку и дать питья, гости ещё держались в каких-то рамках, а то и откровенно дрыхали, набираясь сил после очередных возлияний. А только во время ночных посиделок кто-нибудь из собутыльников, как по некоему графику, вставал посреди сумбурного разговора и, сильно покачиваясь, а то и откровенно цепляясь за стены, проходил из довольно просторной кухни в полутёмную душную комнату, где молчаливо и медленно умирал и всё не мог умереть очень старый больной человек. Войдя в неё, обилием икон больше напоминающюю келью, он – дабы не упасть в темноте – дрожащими руками по многу раз безуспешно чиркал спичками, отчаянно матерясь, отчего спёртый воздух наполнялся не только злословием, но и резким запахом серы. Подойдя вплотную к постели, каждый очередной посетитель, источая невыносимую вонь маринованного чеснока вкупе с луком, наклонялся к лицу умирающей и дыша перегаром чуть не в самые её глаза, к чему-то напряжённо прислушивался в течение одной-двух минут и так же, сильно покачиваясь, уходил. Возникнув же в очередной раз в дверном кухонном проёме, всякий раз издавал при этом громкий цокающий звук, по-лошадиному мотая всклоченной головой.

Только ведь всему на свете, да приходит конец. Ранним утром, тихо, под самый праздник Благовещения, завершилась-таки долгая земная жизнь бабы Даши, Дарьи Николаевны Кожуховой. Она, голубушка, и не страдала сильно, все последние дни почти непрерывно находясь в лёгком полусонном забытье, где идущая на убыль явь перемежалась порой с видениями мира потустороннего. В который Дарья Николаевна, сколько помнила себя, верила почти по-детски, и перехода в который, сопряжённого с посмертными мытарствами, страшилась столь же давно, неизменно искренне почитая себя наихудшею из всех людей. Незадолго до того, как истомлённое долгой изнурительной болезнью иссохшее её, почти невесомое тело должно было остаться лежать недвижно на чистой постели, Господь, как показалось женщине, сподобил-таки рабу Свою лицезрения этих сущностей, от одного упоминания которых так часто трепетала при жизни её чистая душа. Они, и в самом деле, походили на тех, о которых ей доводилось читать в житиях святых. Время от времени их колышащиеся тени возникали в её тесной сумеречной комнатке и приближались к бледному как воск лицу женщины своими красными страшными рылами с выпученными глазами, издавая невообразимое зловоние, и тогда Дарья Николаевна сжимала глазёнки крепко-крепко, как когда-то в далёком детстве, и молилась, молилась, молась истово, прося Господа избавить её, недостойную, самой страшной участи. И если жуткие хари она, милостью Божией, не могла толком разглядеть, то запах серы – этот смрадной провозвестник жуткой преисподни – не мог её обмануть. И молитва помогала ей. Приоткрыв глаза, она всякий раз со слёзной благодарностью обнаруживала себя оставленной жуткими, леднящими кровь бесами. И так до следующей напасти...

Когда подошёл срок и светлые благоуханные ангелы уносили в пасмурное предутреннее небо очищенную и просветлённую страданиями душу верной рабы Божией Дарии, на кухне подошёл-таки к финалу делёж тёткиного «добра». А, главное, определились окончательно с судьбой совершенно непредвиденного осложнения в виде двух лишних гробов. Собственно, определились не совсем подходящее слово по той причине, что назначение этих издревле печально знакомых человечеству предметов давно определено, и не нами. Они во все времена предназначались усопшим людям. Пикантность же нынешней ситуации заключалась в том, что обе новёхенькие домовины – так порешили старшие брат с сестрой – предназначались пускай и пьяному мертвецки, но всё же подающему признаки жизни в виде жуткого храпа здесь же, посередь стола со стопками немытых тарелок, залапанных мутных стаканов и издающих невыносимую вонь окурков, в огромном количестве скопившихся за последние дни и ночи в трехлитровой банке из-под маринованных помидоров, Стёпке-недотёпке, как частенько называла своего мужа Нина. Признаться, он давно просился домой, но жена упросила его как можно дольше оставаться здесь, дабы потерявшие всякую меру и чувство реальности гости не спалили бы дом, вкупе с собой и беззащитным умирающим человеком. Ну и, конечно, выпавшее на долю Степана испытание оказалось превыше всех его и без того немощных сил. Перед тем, как выпить в честь договора, ударили, как водится, по рукам. Хотя, если честно, ударили не совсем верный глагол в данном случае, а скажем так, состоялось слабое рукопожатие. К тому же сам момент окончания изнурительных торгов был выбран как нельзя удачно, потому как Нинка, не выдержав очередного питейного забега кампании, поплелась домой, благо, через улицу, побуждаемая непреодолимым желанием взглянуть на детей и хоть немного отоспаться в сносных условиях. Что и стало её грубой промашкой, которой не преминули-таки воспользоваться ближайшие родственники.

Накануне похорон Степан Тимофеевич Хрулёв, срока четырёх лет от роду, приволок поочерёдно домой и поставил на уличном балконе два новеньких гроба, чем несказанно порадовал местных зубоскалов, снискав, тем самым, на пятом десятке прозвище «Стёпка – два гроба», которое, судя по всему, предстояло несчастному пронести до конца своих дней, и без того, скажем откровенно, не изобилующих радостью. И сопровождаемый бранью своей жены, искренне оплакивающей потерю бабы Дарьи, которую давно успела полюбить, и смертельно уставшей от круговерти последних пяти дней, а пуще – от бесхарактерности мужа, с самого детства не умевшего противостоять парочке локомотивов в виде родных брата и сестрёнки. Долго, долго ещё торчали эти скорбные изделия на стёпкином балконе, заботливо прикрытые полиэтиленовой плёнкой, и стали даже некоей местной достопримечательностью. Их, к примеру, с удовольствием показывали всем приезжим, всякий раз сопровождая рассказ всё новыми и новыми подробностями. Лишь однажды, на третий день после похорон, они покинули свой солнечный, обдуваемый ветрами этаж, чтобы прибыть туда, откуда и были привезены совсем ещё недавно в дом покойной бабы Дарьи. Надо было видеть глаза тёток, работающих в ритуальном бюро, когда в одно прекрасное утро к ним в контору втащили два гроба, предлагая выкупить их обратно. Об этом можно бы рассказывать долго и, наверное, даже смешно. Но смеяться, признаться, отчего-то не очень и хочется. Достойна внимания, пожалуй, реплика одной из работниц в ответ на настойчивые требования Степана вернуть ему деньги: «Откуда нам знать, а может, вы ими уже пользовались?!»

Ничего лучше не надумал Степан, кроме как, возвратясь несолоно хлебавши домой, и в очередной раз выставив себя посмещищем в глазах целого городка, предложить жене, всё ещё достаточно молодой и привлекательной женщине (а что, в сорок пять, как говорится) оставить их себе, всё равно же придётся когда-нибудь помирать. А так – какая-никакая экономия, ведь всё кругом день ото дня дорожает, а значит, подорожают и гробы. Вот и попытался Степан Тимофеевич, хоть раз в жизни, предстать перед супружницей таким вот рачительным хозяином. Что ответила в ответ на его философско-экономические выкладки жена нам, признаться, неизвестно. А только, считай, три дня после этого Стёпка мыкался по друзьям, не без основания опасаясь появляться в родном доме.

Ну, вот, пожалуй, и всё. Много бы отдал автор этих строк, чтобы всё, поведанное им, оказалось просто придуманной историей: отчасти грустного, а отчасти и невольно комического характера. Таким вот смехом сквозь слёзы, что ещё нет-нет

Ирзабеков Фазиль Давуд оглы, в святом крещении Василий

Перейти к содержанию номера