Игуменья с журфака

Однажды в гостях у одной верующей се­мьи я встретился с Натальей — послуш­ницей Ново-Голутвинского монастыря.

Она пригласила меня посмотреть на оби­тель: «Наша настоятельница, мать Ксения, тоже, как и ты, окончила факультет журнали­стики МГУ. Она — умная, начитанная и очень православная! С ней тебе будет интересно и полезно поговорить! Посоветуешься и насчёт семинарии!»

Вскоре я поехал с ней в Голутвино.

Было начало лета. Помню грязную станцию, провинциальный город, обшарпанные здания и местный храм, оборудованный под магазин.

Монастырь только-только начал воссоз­даваться. По праздникам и воскресным дням действовал один-единственный храм, кото­рый нуждался в капитальном ремонте. Окормлять сестёр сюда приезжал батюшка из мест­ного благочиния. Неподалёку от церкви стоя­ло трёхэтажное здание женского общежития. Там жили сестры — монахини и послушницы.

Наташа встретила меня радушно и повела через весь город показывать храм, где моли­лось когда-то воинство Дмитрия Донского перед походом на Куликово поле и где после битвы отпевали погибших.

Мы забрались под самый купол. В памяти — своды из красного кирпича, жухлая прошло­годняя трава, пробившаяся сквозь разодранный скат крыши, и приветливая Наташа, при общении с которой возникало чувство, что вот наконец перед тобой — твоя родная сестра во Христе. И так радостно было осознавать, что и она, и я думаем, мыслим и веруем одинаково.

Вернувшись обратно, мы направились к матери Ксении.

На пороге стояла игуменья с золотым на­персным крестом и с посохом — молодая и, как бы в миру сказали, привлекательная женщина.

- Мать Ксения, — представилась она, обра­тившись ко мне:

- А ты, мил человек, кто будешь?

Я наклонился под её благословение, на­звал себя и коротко рассказал о цели своего приезда.

- Видела я, как ты фривольно расселся на скамейке! — сказала она. — Нога на ногу, грудь колесом, словно мешок с овсом! Не знаю — не знаю, как ты по духовному пути идти собира­ешься! В семинарии так не сидят! Там тебя за это любой старец палкой так огреет, что всю спину прогреет! Это — поза блудного беса! Ты ещё закури — и о спасении поговори!

- Простите, матушка! — отвечал я, крас­нея. — Больше не повторится!

- То-то же! Ну а петь-то ты умеешь?

Я вспомнил, как любил петь Окуджаву и Высоцкого:

- Умею.

- Небось как лягушка квакаешь! — и за­смеялась. — Ну ты не смущайся, это я пошу­тить решила! В общем, я тебе так скажу: что-то не пойму я тебя — весёлости в тебе нет, но и тоски не вижу. Однако грусть в глазах имеешь. Чего грустишь-то? А-а?

В двух словах я рассказал матери Ксении о своей жизни и поделился ощущениями, поя­вившимися после поездок в лавру: отец Кирилл в семинарии меня учиться-то благословил, а всё равно на душе тревожно. Так ли я поступаю, туда ли иду? Всё-таки большая перемена про­изошла в жизни, и начинаю я всё с нуля. С ра­боты ушёл, высшее образование забросил, ино­странные языки потерял.

- Идёшь-то ты туда, куда надо, — сказала игуменья. — А время само покажет, куда путь тебе ляжет! Цель-то благая — и решил ты всё правильно. Хочешь, я тебе книгу дам хорошую? Она называется «Исповедь странника своему духовному отцу». Только обязательно отдай мне её обратно через Наталью, когда прочита­ешь. Там об Иисусовой молитве написано. Не листай, а читай! Не оторвёшься! Ну а мне пора, везде на дыре дыра, а я с тобой всё лясы точу, никак не замолчу!

Я поблагодарил мать-игуменью. Она была лишь года на три старше меня, но между нами была целая пропасть. В разговоре с ней я как бы вернулся в далёкое прошлое, во времена, предшествовавшие моему рождению. Там всё было серьёзно, реально и без фантазий, в рам­ках суровой аскетической жизни на фоне раз­лагающегося во грехах мира. Русский полуска­зочный пейзаж, лес вдали; порывистый ветер и тёплые лучи солнца на лице; пруд, подёрнутый ряской, полуразрушенный сарай, где хранились разные монастырские принадлежности по хозяйству, и, наконец, сам вид послушниц — де­вушек с чистыми лицами, скромных, молитвен­ных — всё это перечёркивало своей значимо­стью, жизненностью и невидимой многовеко­вой традицией всю мою городскую — наносную и безбожную — жизнь, какие-то амбиции, горде­ливые иллюзии и раздутое самомнение.

Я чувствовал себя жалким и никчёмным. Здесь, именно здесь, в монастыре, была на­стоящая жизнь. Жизнь двадцати девушек, по­святивших себя Богу под руководством мудрой матери Ксении. С какими трудностями они уже столкнулись? Сколько всего грязного и жесто­кого готовил им ещё окружающий мир? Как же я уважал их тогда за решительный жизненный выбор, как высоко ценил стремление вверить себя и своё целомудрие, всю свою юную и ещё нерастраченную красоту в руки Божий!

Я глядел вокруг себя и старался всё запом­нить — лицо игуменьи, её внимание ко мне, не­которое нарочитое юродство в использовании народных поговорок и шуток. Да, ещё я присут­ствовал на трапезе. Вместе с каким-то молодым человеком с хвостиком на голове. Мы молча ели суп из лапши, постное второе, а сзади кто-то чи­тал выдержки из жития святого. В окно краеш­ком слепящего диска заглядывало солнце.

Перед прощанием Наташа сказала мне до­верительно, что пока ещё не все сестры удач­но подвизаются на духовной стезе. Бывают и срывы, и истерики. Наконец, у некоторых про­сто тяжёлый характер.

- Но всё равно, — добавила она, — мы все — одно целое и должны взаимно состра­дать друг другу.

Уроки пономарства

Знаменский храм на Рижской многое дал мне. Под его низкими расписанными свода­ми с тонким запахом ладана я понемногу стал узнавать характеры людей, нюансы внутри-церковного общения. Александр Петрович, храмовый алтарник, уделял мне должное вни­мание и учил пономарить:

- Текст читай без выражения, монотонно! С выражением читают люди экзальтирован­ные и страстные! Особенно бабы там раз­ные — прости Господи! Они навязывают своё настроение всем людям, а это недопустимо. Монотонное чтение Псалтири даёт возмож­ность сосредоточиться на содержании и ни на что не отвлекаться! Ясно? Что молчишь? А ну читай дальше!

- Блажен муж иже не иде на совет нече­стивых...

- Ну вот так-то лучше! И всё равно тебе ещё много надо работать над собой! А как же иначе? Иначе нельзя! Вот ты думаешь, что пришёл сюда с тремя высшими образовани­ями и всё знаешь-понимаешь? Нет! Думай о себе смиренно! Я грешник, ничегошеньки не знаю, ни бельмеса не понимаю, пень пнём! А все светские науки — ерунда и заумь, поверь мне, старику! Философия — сказки для взрос­лых и словесная эквилибристика! Ты скажи — кого-нибудь они спасли? Нет, дорогой мой! От
большого ума большие скорби, только и всего! А потом люди в психушки попадают, в лест­ничные пролёты бросаются! А у нас с тобой здесь наука духовная! Высочайшего полёта! А как она познаётся? Только смирением!

- Александр Петрович, меня вот тут муча­ют вопросы разные...

- Оставь их пока при себе! Глядишь — и сами по себе рассосутся! Запомни: никогда не налетай на людей духовных и сведущих и не тереби их: а это как? А это почему? А то зачем? Знай помалкивай да повторяй про себя: «Я — хуже всякой твари»! Вот это бу­дет польза! И начинай работать над собой! Тут сдержись, там отвернись, а дома запрись в свою клеть, то есть в комнату, и молитовку читай! Вспоминай грехи и кайся — вот твоя первая и главная задача! Ежедневное прави­ло соблюдай неукоснительно — иначе про­падёшь! Только тот, кто верен в малом, верен и в большом! А потом, когда возрастёшь ду­ховно, тогда многие вопросы — вновь повто­рюсь — сами собой отпадут! Останутся только самые нужные и насущные. Вот тогда и беги с ними к духовнику. А у кого попало ни о чём серьёзном не спрашивай. Насоветуют — век не разберёшься! А вообще, чем больше под­визаешься, тем меньше праздного пустосло­вия остаётся в голове! Высшее состояние, Во­лоденька, — это благое молчание! Да молчит пред Богом вся тварь! Так-то вот, мой доро­гой! Ну продолжай!

- Живый в помощи вышняго в крове Бога небесного водворится. Рече Господеви...

- Не тяни слова!

- Помилуй мя Боже по велицей милости Твоей и по множеству беззаконий моих...

- А теперь тараторишь! Не спеши! Читай не борзяся! Ладно, на сегодня хватит! Ставлю тебе четвёрку с минусом!

Помянник

В алтаре Александр Петрович во время службы тайком давал мне особый помянник — об убиенных и замученных в 20-е и 30-е годы христианах — мирянах и священнослужителях. Это была небольшая самиздатовская книжеч­ка с мелким отпечатанным текстом, но она вы­звала во мне настоящее потрясение. Слушая литургию и пение «Верую во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца мира и земли...», я зата­ённо вчитывался в содержание помянника:

протоиерей Мансуров — схвачен, подвер­жен пыткам и поднят на штыки;

 священник Пётр Зуев — утоплен в проруби; староста храма Знамения Божией Матери N-ского уезда Михаил Каверин — закопан жи­вьём в землю;

дьякон Фаддей Строганов — на виду у ма­тушки и шестерых детей с него содрали кожу и отрубили голову, а супругу с детьми зверски изнасиловали и убили;

три монахини — Вера, Мария и Нина — из Воронежской губернии после бесчеловечного надругательства над собой приняли мучени­ческую кончину;

мирянин Иван Крачковский —утоплен в не­чистотах;

священник Иннокентий Маслов — пове­шен за волосы на Царских вратах;

алтарник Михаил Кожинов — сожжён в па­ровозной топке;

учащаяся одесской гимназии Вера Залесская — схвачена революционными матроса­ми в храме во время причастия, привязана в парке к дереву и изнасилована до смерти...

— Всех поминай! — говорил мне Александр Петрович, — моли Господа, чтобы Он простил им все прегрешения вольные и невольные, но и сам проси у них помощи и заступничества, потому что все они — святые мученики, по­страдавшие за Христа! Дай и нам Бог так же достойно встретить свою кончину!

Господи, какое страшное было это время! Как можно было так глумиться над человеком, издеваться над целомудренными инокинями, терзать школьницу — мою неизвестную сестру во Христе!.. Но, видимо, во времена беззако­ния и жестокости всё сходит со своих орбит, и злое безумие вселяется в сердце человека, делая его звериным и тёмным. И я ненавидел большевиков утробной ненавистью, но сдер­живал эмоции, понимая в глубине сердца, что лучшее противодействие злу — кротость и твёрдость веры мучеников. Такое смирение в сочетании с религиозным достоинством обра­щает ни во что и штыки, и пытки, и саму смерть. Именно за эти качества христиан ненавидели так люто. А если человек не мог вытерпеть и ломался — или же ожесточался и вёл себя так же, как и мучители, то его кончина не была по­бедой в полном смысле этого слова. Хотя, ко­нечно, удержаться и не врезать по наглой ма­тросской роже, если на то была возможность, довольно сложно. Но не физической силой берёт христианство, а голубиной кротостью. Хотя возможны и другие варианты.

Как-то я читал рассказ об одном молодом белогвардейском офицере, которого читин­ские большевики схватили вместе с невестой. После долгих издевательств и глумления крас­ноармейцы повели их, нагих и связанных, в мороз, на расстрел. Когда был зачитан приго­вор, белогвардеец плюнул комиссару прямо в лицо. И этот плевок был сильнее всякой пули. Он свидетельствовал о силе духа человека — даже перед лицом смерти. А что он ещё мог сделать, беспомощный физически? Конечно, это — не молитва за врагов. Но белогвардеец — воин, и он сделал то, что считал необходимым по долгу совести. И христиане древности под пытками тоже сотрясали молитвой идольские капища до самого основания — и говорили в лицо цезарям и прокураторам дерзкие слова, предрекая их скорую погибель.

...Комиссар в ответ на плевок рассвирепел, схватил пленника за волосы, вбил ему сквозь осколки зубов ствол маузера и, матерясь, вы­стрелил страдальцу в рот. Девушку закололи штыками и, ещё трепещущую, сбросили на убитого белогвардейца в яму и забросали мёрзлой землёй.

...Господи, помилуй мою душу грешную и укрепи в вере, чтобы прожить оставшиеся годы на земле достойно и не согнуться под игом грядущих богоборцев! Не хочу окончить жизнь жалким трусом! Помоги преодолеть ис­кушения и отведи душу от мысли о предатель­стве! Хочу быть таким, как все мои пострадав­шие братья и сестры, — мужественным и сме­лым, бесстрашным и твёрдым...

Жуйте сухарики!

Как мне рисовалось моё будущее? Сказать сложно. Я думал, вот поступлю в семинарию, буду сидеть на занятиях, готовиться к при­нятию сана. Что конкретно там, в семинарии, будет происходить, я совершенно не представ­лял, но всё мне казалось благостным, испол­ненным надежд и света. А потом — сан. Право­славный приход. Принятие исповеди у людей. Совершение службы. Проповеди. Стояние в истине. Опасности со стороны власти, которая будет уже антихристовой.

И ещё я чувствовал, как меня что-то — или кто-то ведёт. Я ушёл с работы. И не пропал — устроился в храме. Да, пусть и на низовой должности, но в храме! И будучи сторожем, я уже осваивал новые реальности, изучал не­знакомую мне обстановку, входил в жизнь прихода и православия. Что и говорить! Хри­стианство на Руси было для многих тайной за семью печатями, необъятным миром с много­вековыми традициями и двухтысячелетним прошлым. Вера открывалась мне изнутри, по­казывая вход в свои сокровенные глубины. Следя за службой, я удивлялся её сложности, красоте, благозвучию, слаженности отдельных её компонентов, обилию богослужебных книг — огромных, тяжёлых, с жёлтыми от времени страницами. А как-то я достал книгу «Русская православная церковь» на арабском языке и увидел там фотографии внушитель­ных митрополитов, архиепископов на церков­ном симпозиуме, а рядом с ними — переводчи­ка в рясе, который о чём-то бодро вещал. Вид у него, правда, был немного измождённый и вы­сохший. Этот сюжет натолкнул меня на мысль: а не придётся ли и мне поначалу делать нечто похожее? Ведь пока я стану священником, це­лые реки воды утекут. Наверняка в Церкви за­хотят использовать мои знания языков... Что ж, пусть будет, как будет.

Меня работники храма в принципе приня­ли в свой коллектив и даже считали за своего. Я во всём им поддакивал, соглашался, смеял­ся, когда нужно было смеяться, бросался бегом исполнять любое поручение — и это объектив­но работало в мою пользу. Матушки-монахини, которых было немало в храме, тоже приняли меня радушно. Самой старшей из них, Екате­рине, я стелил постель в крестильне, слушал её неспешные рассказы о разных случаях из жизни прихода и старался помогать ей. Мне она нравилась и чем-то напоминала мою по­койную бабушку. Один и тот же тип лица, по­хожий рост и говор.

Она командовала прислужницами и прочи­ми женщинами, которые добровольно остава­лись мыть пол в храме после службы. Я любил слушать её рассказы, когда мы оставались со­всем одни. Иногда она просила, чтобы я по­читал ей молитвы на ночь, крестилась, взды­хала... Потом я уходил, и она ложилась спать. Я осторожно закрывал дверь просторной кре­стильной комнаты и шёл в алтарь.

Я наблюдал за жизнью пожилых монахинь в храме — совершенно безответные и тихие, они только и делали, что без конца работали, что-то шили, тёрли, скребли, убирали и следили за со­стоянием богослужебных одежд. Одна из них, чувашка, была особенно тихой и скромной. Необидчивая, маленького роста, она отвечала за пошив одежды. Иногда я помогал ей вешать облачения на антресоли — с помощью длинной палки, на конце которой был приделан крючок.

У каждой из матушек была своя необык­новенная история прихода к вере. У кого горе произошло, у кого — болезнь, у кого — виде­ние. А у кого и так, без всяких тяжких обсто­ятельств, запросилась душа, будто птичка, на волю, к Богу — и прилетела в храм.

Матушка Екатерина говорила мне: «Старец один нам сказал — сестры, хлеб нонче уже старайтесь не вкушать. Близится время, когда Антихрист воссядет на престоле в Ерусалиме! Сушите лучше сухарики да жуйте их вместо мя­коти! Ибо когда начнётся голод, трудно будет себе сразу во всём отказывать, в том числе и в белом хлебушке! А вы уж сегодня привыкайте! Да, касатик! Мы пять мешков запасли! Слава Тебе, Господи! Накось, попробуй!»

В морозные ночи я любил подниматься на колокольню. Открывал люк и выходил на пло­щадку под холодные мерцающие звёзды. С высоты я видел двор приходского дома, справа — железнодорожные пути, ведущие к Рижскому вокзалу. Рядом возвышались двенадцатиэтаж­ные блочные дома, а вдали виднелись огни Су­щёвского Вала.

Тут и там на перекладинах висели тёмные колокола. Все они были старинной работы, самой разной величины. Чья-то опытная рука подвела несколько верёвок от языков к одной педали, а другие концы завязала в узлы и за­крепила их к перилам.

На большие праздники приходил зво­нарь — высокий, тощий мужичок навеселе, с красно-синим носом. Ему не стоялось на одном месте, он размахивал руками, притоптывал и гордо рассказывал о том, как в далёком про­шлом был водителем номенклатурной машины и возил большого начальника. За ящиком ему давали пятьдесят рублей, он залезал на ко­локольню — и вскоре раздавался долгождан­ный звон. Однажды я застал его за работой. На ветру, зимой он стоял под небом, широко расставив ноги. Один ботинок он вдевал в ве­рёвочную петлю, которая держала несколько верёвок от колоколов, правой рукой брался за верёвку от главного колокола, а левой кон­тролировал звонницу. И — начинал плясать. Залихватски, высоко поднимая ноги, даже взбрыкивая ими, он извлекал с помощью это­го танца первые звуки. Потом к ним присоеди­нялись вторые, третьи — и вот уже не звонарь, а танцующий Шива извивался на деревянном помосте.

На колокольный звон систематически жа­ловались местные жильцы. Приходили со скандалом в храм, писали письма в газеты, а несколько энтузиастов даже обращались в опорный пункт милиции с требованием «наве­сти порядок»: «Они нам детей будят! Им спать надо, а они из церкви дикие звуки слышат — и пугаются, плачут! И нам тоже надо отдыхать после работы! Пусть прекратят свои бесчин­ства! Или храм закройте и поразгоните всех к чертям собачьим!»

А жизнь-то остановится!

...Я очень огорчался из-за бытового атеиз­ма москвичей, тем более что их обывательский интерес к экстрасенсам и заговорённым ими банкам с водой и прочим оккультным вещам стремительно возрастал. Как-то по Москве за­говорили об экстрасенсе из Англии, который выступил по российскому телевидению и за­вёл всем зрителям их сломанные часы. Я смо­трел эту передачу и видел глаза этого человека, и на меня они произвели неприятное впечат­ление. Как будто бы собранные в пучок тон­кие иглы. Но не в этом дело.

Действительно, он сказал во всеуслыша­ние, с чопорными английскими интонациями: «Дамы и господа! Если вы храните в своих чуланах какие-нибудь старые испорченные часы — напольные, настенные или наручные, несите всё это в гостиную и положите перед телевизором — и я заведу их!»

Кто-то из моих родных сбегал и, смеясь, — дескать, да в шутку я, просто так! — вернулся с женскими остановившимися год назад часа­ми. И... неожиданно они пошли! Это было чудо. Правда, осадок от него остался неприятным. Что за сила была здесь задействована? На святого этот специалист по часам похож не был.

На следующий день весь город только и го­ворил, что о часах, которые по внушению англи­чанина «сами собой исправились и пошли».

Помню, отец Владислав, Александр Петро­вич и я ехали все вместе по Пречистенке в пе­реполненном троллейбусе. Батюшка с Петро­вичем сидели по ходу движения и неспешно беседовали о спасении и всеобщем падении нравов. Пассажиры с любопытством прислу­шивались к необычной тематике их диалога. Потом одна пожилая женщина обратилась к своей соседке:

- А вы знаете, вчера симпатичный моло­дой экстрасенс из Англии — ну тот, который Биг-Бен остановил, по телевизору всем часы завёл!

- И вам тоже?

- Вот именно! Вы представляете?! Я опро­метью побежала к своему секретеру, вытащи­ ла сломанные часики, подарок мужа, и под­ несла к экрану! И что вы думаете? Этот краса­вец взял их да и завёл!

Отец Владислав поднял голову, посмотрел на неё и тихо произнёс:

- Часы-то заведутся, а жизнь — остановится! 

Александр Петрович подтвердил со своего места:

- Вполне возможно! В экстрасенсе — пол­чище бесов! Надо было не часы к телевизору подносить, а перекрестить его да прочитать молитву на отгнание всякой нечистой силы! Вот тогда бы мы посмотрели, чья взяла! Пра­вильно, батюшка?

Я надолго запомнил всё сказанное. Реак­ция отца Владислава и та власть, с которой он произнёс свои слова, произвели на меня глу­бокое впечатление.

Так их, атеистов!

Пасха Христова

Закончился Великий пост и наступила Светлая Христова Пасха. На ночную службу собралось великое множество народа, и все дежурные бегали как заведённые, пытаясь обеспечить порядок. Прибыли краснолицый участковый и наряд милиции. Всех их нужно было «угобзить» после службы — подарить ку­личи, кагор и яйца.

Настроение у собравшихся было празд­ничным. Все пришли нарядно одетые, с деть­ми. Поначалу ходили вокруг храма, общались, разговаривали на разные темы, а затем, в полночь, начался крестный ход. В храме по­гасли паникадила. Священство, предваряемое свещеносцами и хоругвеносцами, в полумра­ке вышло из алтаря и направилось к выходу:

- Воскресение Твое Христе Спасе, ангелы поют на небесех...

Волнующееся море горящих свечей, звон кадильных бубенцов, приглушённые голоса:

- Отец дьякон, иди рядом, куда понёсся?

- Простите, святый отче, затолкали!

Вокруг храма — огромное число любопыт­ных, стоит оцепление из милиции и дружин­ников. Где-то кричит пьяный голос. Верующие сосредоточены и взволнованы.

В глубине моего сердца — вырывающаяся радость от светлого Воскресения Христова. Так птица высвобождает крылья из силков и облегчённо вылетает на свободу, в тающие об­лака и безграничную синеву неба.

Мы обходим вокруг храма, возвращаемся к входу, останавливаемся.

Наступает тишина. Настоятель даёт воз­глас:

- Слава Святей и Единосущней и Животво­рящей и Нераздельной Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков!

Детский хор отвечает:

- Аминь!

Раздаётся пасхальное песнопение:

- Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ и сущим во гробех живот даро­вав!

Дети подхватывают, священник оборачива­ется к людям и кричит изо всех сил: — Христос воскресе!»

И слышится многоголосый ликующий ответ:

- Воистину воскресе!»

 
Начинаются запевы:

- Да воскреснет Бог и расточатся врази Его...

- Яко исчезают дым да исче-е-езнут...

Трещат свечи, тёплый весенний воздух пах­нет озоном, и какое-то таинственное преизоби-лие жизни чувствуешь и в природе, и в людях. И небо как будто стало ниже, приблизилось к нам, раскинув мягкие ступени редких облаков, как лестницу из сна Иакова, и ощущение невы­разимой вечной радости и бессмертия с каж­дым вздохом утверждало в душе мир и покой.

Уход из мира

Летом мне написали характеристику для семинарии, и я отвёз её прямо в Сергиев По­сад — в приёмную комиссию вместе с осталь­ными документами. Ездил я туда не один — со мной был ещё один будущий абитуриент по фамилии... Пржевальский. Как и я, в прошлом он работал переводчиком, но с немецкого. По характеру был педантичен, искренен,собран и целеустремлён. Мы познакомились на приходе и подружились. По светскому прошлому у нас было много общего. Мы не принимали Совет­скую власть, любили Христа, признавали необ­ходимость Церкви с её таинствами и действие Промысла Божиего в мире.

Мы вместе учились читать по-церковно­славянски, сообща учили молитвы, необходи­мые для поступления.

...Добраться до семинарии было не так-то просто. В начале дорожки, ведущей к Ака­демическому корпусу (там тогда находилась семинария), стояла сторожевая будка. В ней сидел непоступивший прошлогодник. Лица, подобные ему, ждали, когда кто-нибудь из первоклассников семинарии вылетит — за на­рушение дисциплины там или по причине не­успеваемости, чтобы тотчас занять его место.

Нас остановили и долго уточняли, куда мы идём и зачем. Проникнув внутрь, мы оказа­лись в самом здании. Внизу на первом этаже — ещё одна будка, там сидел уже семинарист с книгой. Он рассеянно посмотрел сквозь нас: «Проходите!»

Мы поднялись на второй этаж. Я обратил внимание на массивную железную лестницу со ступеньками, протёртыми до блеска тыся­чами спускавшихся и поднимавшихся семи­нарских ног — прошлого века и нынешнего.

А вот и третий этаж. Мы сдаём документы в узкое окошечко канцелярии, и нам сообща­ют о датах приёмных экзаменов. В перечень предметов входят церковно-славянский язык, пение, сочинение и три собеседования — у ин­спектора семинарии, проректора по учебной работе и ректора.

И ещё нам сообщают, что мы должны при­ехать в Сергиев Посад в начале июня и оста­ваться там целый месяц в общежитии. Сдавать экзамены и после этого ещё две недели рабо­тать во славу Божию на семинарских объектах. Только что семинарии отдали завод детских игрушек, который располагался в переходном корпусе, и надо было освобождать помещения от гигантских станков, строительного мусора и прочих лишних предметов заводского про­филя.

Хорошо помню, как в начале июня я собрал рюкзак, положил туда самые необходимые вещи и, попрощавшись с родителями, поехал на Ярославский вокзал. Была пасмурная по­года, дул тёплый ветер, и в электричке было жарко. Пассажиры читали газеты, верую­щие — духовные книги и молитвословы, а по проходам циркулировали нищие, продавцы разных мелочей, гармонисты, певцы и прочие мелкие деловые люди, волевым образом вхо­дившие в транзитную поездную жизнь.

Мелькнул с правой стороны Хотьковский женский монастырь из красного кирпича, вы­сокие мосты над дорогой, и поезд начал за­медлять ход.

Молитва у преподобного

Лавра встретила меня сыростью и про­хладой. Повсюду были посажены яркие кра­сивые цветы. Деревья скрывали Духовскую церковь, где покоились мощи преподобного Максима Грека. По мощёному булыжнику я пересёк площадь и вошёл в Троицкий собор — помолиться и попросить помощи преподобно­го Сергия на поступление в семинарию.

Так, впрочем, делали все.

Подсвечник перед ракой был уставлен свечками разной величины. Пожилая женщи­на собирала огарки в небольшой алюминие­вый ящик. Каждый из приходивших в храм желал, чтобы его свеча стояла непременно на этом подсвечнике. Так сказать, ближе к свя­тому, чтобы он лучше слышал обращённые к нему молитвы. Места не хватало, поэтому, как только какая-нибудь свеча сгорала хотя бы на одну четверть, её тотчас вынимали и бросали в коробку. Потом чья-то проворная рука быстро ставила другую свечку. Все они горели в недопустимой близости друг к другу, от жары плавились, текли и наклонялись в разные сто­роны — и это опять служило поводом для оче­редной «зачистки» подсвечника.

В правом углу иконостаса за стеклом были закреплены богослужебные сосуды, которы­ми пользовался преподобный в дни своей жизни. Позже я всегда считал своим долгом благоговейно поцеловать их, хотя бы и через стекло.

К поверхности раки ежедневно прикаса­лись тысячи губ и рук — и читающий акафист иеромонах осторожно протирал стекло над мощами и серебряные края раки тряпочкой с благовониями.

Наклонясь перед преподобным Сергием, я просил у него молитвенного предстательства за себя, молил о вразумлении Нины, о здоро­вье родителей и сына.

В монастырской стене

Всех абитуриентов расселили в восточной части монастырской стены. Там располага­лись кельи для монахов, семинарские классы регентов и иконописцев, а также пошивочная мастерская и хозяйственные склады. Каждый из нас получил своё временное место — кро­вать и тумбочку, как в армии. Туалет находил­ся на пол-этажа ниже, там всё протекало, капа­ло и пахло хлоркой. За узкими окнами стены я видел площадь с нищими, толпившимися ту­ристами, продавцами сувениров, стоявшими за складными столиками.

В особом ходу тогда были матрёшки с ме­ченой головой Gorbi. Где-то в Москве куста­рями заготавливались болванки, с помощью местных «челноков» их привозили поездом в Сергиев Посад, примитивно раскрашивали — и скупые иностранцы традиционно скупали всю эту дешёвку. Площадь контролировалась местными мафиози, над которыми стояли подмосковные авторитеты, а тех, в свою оче­редь, «пасли» из Москвы. Смысл этих тройных контролей заключался в том, чтобы помимо непосредственных покупателей «обезжири­вать» ещё изготовителей и продавцов и брать положенный процент. А не будешь давать, придут какие-нибудь собирательные махмуд с казбеком и долго будут стучать тебе той же болванкой по башке в педагогических целях. И ты лишишься торговой точки. А может, за­одно и головы.

Нищим, которых на площади перед лаврой было великое множество, уже тогда «спусти­ли» из местного криминального мира несо­вершеннолетних беспризорных, которых они должны были выдавать за своих детей и заставлять попрошайничать. Грязные и дерзкие, дети приставали к прохожим, хватали их за ноги, громко требовали денег. Взгляд у беспри­зорников был тяжёлый и порочный. По ночам их спаивали, периодически насиловали, дер­жали в антисанитарных условиях по чердакам и подвалам, привязывая к трубам: «Убежишь — враз поймаем! Убьём на х... — и не пикнешь, а труп собакам за монастырём в овраг бросим!»

Часто я видел, как нищие дрались друг с другом, это было жуткое зрелище. Грязный мат, удары палками, крики, а вокруг радостно сну­ют те же беспризорники, свистят, матерятся и подзадоривают дерущихся. Святое место, все­мирно известный монастырь — обитель мира и покоя... И я опять думал: ну почему всё так полу­чается? Пороки мира в лице торгашей, криминала и нищих подступают к самому порогу свя­той обители. И стекает обратно за монастырь очередная тёмная людская волна, уступая ме­сто новой. Как-то Маргарет Тэтчер, побывав в лавре, сказала нечто следующее:

«O, that monastery is a precious pearl in the widst of sheet!»

И действительно, город был серым и ту­склым, с безликими озлобленными людьми. Пожилые хмурились и смотрели исподлобья — по ним уже прошлась провинциальная совет­ская жизнь и вывернула наизнанку всю душу, заполнив её ненавистью, неверием и страхом. Люди средних лет пребывали в суетной ожесто­чённости — безденежье, изматывающая работа, семейные проблемы, хроническая нехватка жилплощади. Да ещё опущенная личная жизнь, где почти всё время — скандалы, нервотрепка, отсутствие любви, выяснение отношений, не­верность и взаимное неуважение. Мир подрост­ков — оттуда слышался бешеный смех, глядели бессмысленно глаза с расширенными зрачка­ми, раздавалась матерная брань и торжество­вала блатная распущенность. А то общее, что связывало всё население этого маленького за­холустного города, представляло собой массо­вое пьянство. Семинаристы и монахи, выходив­шие по делам в город, разительно отличались от местного населения светлыми лицами и при­личным поведением.

Вместе со мной в одной комнате размести­лось около тридцати человек. Днём мы сдава­ли экзамены, волновались, занимали очереди, желали себе успеха, а ближе к вечеру соверша­ли прогулки по территории лавры — и всё нам казалось необыкновенным и новым. И даже запрет выходить за «расположение» монасты­ря воспринимался романтически. Я никогда в жизни не был в лавре вечером — тогда, когда народ расходится по домам, и ворота монасты­ря запираются на замок.

В июне ясными закатными часами, когда сумерки не спешили опуститься на обитель и вокруг было ещё светло и тихо, я в затаённом настроении подходил к Духовской церкви, смотрел на надгробия почивших насельников и замечал все мелочи: как роса прибила траву к могильным плитам, как закрылись, готовясь ко сну, нежные цветы — плоды монашеских тру­дов. Как на скат жестяной крыши лёг послед­ний закатный блик уже невидимого солнца.

Безоблачным было небо, и голуби улетели на нижний ярус колокольни, чтобы сидеть там, переминаясь красными лапками по карнизу, и ждать рассвета нового дня.

Пустые пространства — площадь, монастыр­ские дорожки, белые каменные плиты под ногами, сглаженные многовековой поступью паломников, — завораживали взор. Тишина, ка­кая вокруг тишина, а я иду неспешно, как веч­ный путник и странник, и шаги мои порождают эхо, а никого нет — ни спереди, ни сзади. И я приближался к древней каменной стене Троиц­кого собора и благоговейно целовал её святую матовую поверхность, так много повидавшую на своём веку. И — тихо стоял рядом и молился. И так хорошо мне было на душе... Как же благо­датно действует иногда одиночество!..

Лапы елей — тёмно-зелёные, с нежными светло-изумрудными ростками. Сколько верую­щих побывало в лавре, сколько людей, обуре­ваемых горем и страданием, приходило сюда за утешением?.. Смутное время, поляки, Мазепа. Революция, Отечественная война, годы разрухи. Монастырь выстоял во все времена. Я уз­нал, что после закрытия лавры, ещё до войны, её стены были переоборудованы под комму­налки. Там жили — отдыхали от работы, ссори­лись и мирились, любили и ставили патефон с Утёсовым — обычные пролетарские семьи. Ку­пола Успенского собора были потускневшие и ржавые, мощи преподобного Сергия изъяли и оприходовали, и везде царил дух запустения. В храме-трапезной во имя преподобного Сер­гия открыли тир, крутили кино. Народ метко стрелял в мишени, изображавшие Керзона и Чемберлена, ходил лузгать семечки на филь­мы — короче, культурно проводил время досу­га и посмеивался над религиозным дурманом прошлого. Обожествление Ленина, чьи остан­ки заняли — по значимости — мощи основа­теля обители и были выставлены на предмет массового поклонения, никаких недоумений у советских людей почему-то не вызывало. Все искренно считали себя атеистами, хотя на деле представляли собой очередное из­вращённое религиозное движение в государ­ственном масштабе с культом человекобожия. После войны лавру открыли заново. Раз­решили организовать и семинарские кур­сы — правда, сначала только на территории Новодевичьего монастыря. Позже семина­рия переехала в Сергиев Посад. Учащихся было мало. Власть преследовала тех моло­дых людей, которые хотели связать свою жизнь с православием. То военкомат стави­ла им на пути, то угрожала расправой и даже заключением. Тем, кто действительно хотел быть с Богом, приходилось трудно. Всеми правдами и неправдами, часто — хитростью они попадали в семинарию. Но нередко их извлекали и оттуда. У государства глаз намё­тан. Писали ректору письма — и человек мо­ментально отчислялся. С другой стороны, ор­ганы засылали в семинарию свои кадры — и те беспрепятственно учились, переходя из класса в класс и исправно стуча на верую­щих семинаристов и независимых препо­давателей. Правда, когда наступало время Великого поста, засланные гэбисты по-настоящему мучились и страдали. Это было подлинным испытанием их воли и вынос­ливости. Восьмичасовые службы на ногах, длинные совместные молитвы в течение со­рока дней — даже верующий с трудом выдер­живает эту нагрузку. А неверующей-то душе каково? В классе и в разговорах ты можешь сколько угодно прикидываться и врать, но когда дело доходит до практической сторо­ны христианства — молитвы и поста — и ты, тайный атеист, должен совершенно бессмыс­ленно выстаивать многочасовые богослуже­ния, что тогда? Самая настоящая пытка...

...Навстречу мне шёл молодой священник. Я подбежал к нему и с трепетом взял благо­словение. И увидел — он улыбался. Молодое приятное лицо, серебряный крест, чёрное об­лачение. На вид— лет двадцать пять. И полное ощущение, что у этого человека в сердце — торжественная тишина, свет и мир.

Бесы полосатые

Один из абитуриентов, молодой человек в коричневом пиджаке, привлёк всеобщее вни­мание тем, что искусно говорил на языке стар­цев и претендовал на знание святоотеческих творений. Он производил впечатление эруди­та, и все мы были уверены, что он-то уж точно поступит:

- Вот, братцы мои! Кончился ещё один Божий денёк! Скоро и на боковую пора! Сла­ва Тебе, Господи, за всё! Но для христианина самое главное, чтобы и во сне об Иисусовой молитве не забывать! Он, рогатый-косматый, когда нас когтем-то подцепить норовит? Из­вестное дело — когда мы спим! Святые Отцы мудрые были и ограничивали время сна. Бодрствовали, молились! Вот и мы так долж­ны! Ну простите меня, грешного и окаянного, если кого чем обидел, не так посмотрел, лиш­нее болтал, может быть! Человек немощен! Го­споди, прости мою душу грешную! А поработа­ли мы сегодня неплохо! Во славу Божию! Ну с Богом! А вы, братья, видели, как сегодня бесы полосатые над лаврой по воздуху летали?

- Какие ещё бесы?

- Да воздушные шары такие — огромные, с разноцветными полосками, на верёвках. Праздник здесь у них в миру — День города! Так они вишь чего учудили — народное гуля­нье устроили на площади перед святым мона­стырём! Ох уж тут бесов поналетело —видимо-невидимо! А люди несмышлёные, грешники, ходят и ничего не ведают!

Игорь Зорин, мой сосед по комнате, мо­сквич с высшим образованием, шепчет мне: «Он что, crazy»?

Игорь — высокий черноволосый молодой человек, с открытым и чуть ироничным взгля­дом. Он смеётся над порядками в семинарии, над нашими обязанностями как абитуриентов. Его возмущает, что нужно постоянно работать на территории бывшего игрушечного завода и выносить оттуда литые чугунные чушки.

- Мы должны больше отдыхать! Экзамены выматывают нервы! А потом — что это такие за послушания, когда ты как люмпен должен вкалывать за здорово живёшь, не высыпаться, а наутро, высунув язык, бежать на собеседова­ния? Мы же приехали сюда учиться!

К нему подходит украинец Михаил Пилипенко с тонкими усиками и ехидно спрашивает:

- А чого это тебе то не нравится, это не нравится? А мабуть, ты зараз против право­славия?

Игорь теряется:

- Да я так, просто шучу!

- Не-е, братец, це не шутки! Ты поступаешь в семинарию и хочешь стать священником! А чому ж ты будешь учить своих прихожан? Шоб они, як и ты, не працювали и сачковали — и на­чальство не уважали? Не-е, дорогой, так дело не пойдёт!

- Ладно, — говорит Игорь, — хватит ко мне приставать!

Но Михаил не может успокоиться:

- Поступают тут разные у духовные школы, а потом рiдну вiру продают! Як католики!

Игорь заводится. Он — поклонник отца Александра Меня, который любил католиков.

- А чем это католики тебе «предатели»? Они тоже верят во Христа, умирали за Него во время опасности!

- И нехай вмирали! Чем больше б их повмирало, тем лучше! Они ж — еретики, а як каже святой мученик Иустин Философ, «ерети­ки — вони гирше бешеных собак!» И даже если такой умрёт мученической смертью за веру, он всё равно зараз пiде в ад!

 - Ну это ты, брат, загнул!

- Да это не я «загнул», а великий святой православной церкви Иустин Философ так ска­зал! Мабуть, тоби и наши святые не нравятся?

- Нет, почему же, я уважаю Иустина...

- Святого Иустина! Не треба панибратства со святыми! Гусь свинье не товарищ!

Игорь в раздражении обращается к Михаи­лу с каверзным вопросом:

- Скажи — а вот если бы ты родился в Ита­лии? Тебя бы крестили в католическом хра­ме, и ты всю жизнь был бы католиком? В чём здесь твоя вина? И почему тебя, воспитанного в другой конфессии, когда все кругом католи­ки, Бог должен обязательно направить в ад?

Михаил задумывается, а потом пристально смотрит на Игоря и отвечает:

- У них у всiх есть доступ к информации. Православие — не иголка у стогу сена. Могут и побачить. А я благодарю Бога за то, шо народився тута! А ты зараз можешь Ухати и чмокати свово Папу в гузку!

Я слушаю разговор и умираю от смеха.

А как насчёт прихода Антихриста?

Из всех собеседований я запомнил встре­чу у проректора по учебной работе. Я оказал­ся в большом полутёмном кабинете. Справа и слева от входа висели иконы и большие кар­тины в золочёных рамках на библейские сю­жеты. Проректор сидел за массивным столом и внешне был как две капли воды похож на Штирлица из телесериала «Семнадцать мгно­вений весны». Красивый и подтянутый, он производил впечатление военного человека, одетого в штатский костюм. На вид ему было меньше пятидесяти лет. Он листал моё личное дело, которое уже успели завести, и молчал. Потом поднял глаза:

- Скажите, стоит ли православному чело­веку заниматься миссионерством среди интел­лигенции или, скажем шире, вообще общаться на христианские темы в миру среди неверу­ющих? Не лучше ли замкнуться на приходе и работать в своей общине, чтобы углубляться в вере и приближаться к личному спасению?

- Если Господь сподобит меня стать свя­щенником, то заниматься апологетикой необ­ходимо. Ещё апостол Павел сказал: «Горе мне, если я не благовествую!» Обществу необходи­мы правильные нравственные ориентиры, в том числе и интеллигенции. Только для этого нужно иметь соответствующий багаж знаний. Личным спасением священник в любом случае заниматься обязан, то есть формировать из себя живой пример жизни во Христе. Но батюшка живёт не только для себя, он — па­стырь. А значит, замыкаться в себе он не име­ет права. В принципе это касается любого хри­стианина.

- Ну а, скажем, католики? Они же ере­тики? Как с ними общаться? Не кажется ли вам, что диалог с ними ни к чему не приведёт? Что же тогда — конфронтация, взаимная нетерпимость?

- Конечно, нет. Конфронтации быть не должно. Ничто так не разъединяет людей, как дух вражды и пролитая кровь. Необходимы серьёзные богословские дискуссии и нали­чие искреннего желания серьёзно разобрать­ ся в тех проблемах, которые мешают нашему объединению. Здесь необходимы терпимость и взаимное уважение. Полагаю, что на таких
условиях диалог может состояться.

- Я смотрю, вы настроены оптимистично! А как насчёт прихода Антихриста? Некоторые верующие говорят, что он должен вот-вот по­явиться, видят везде масонский заговор?

- Времени прихода Антихриста никто не знает. Есть определённые признаки — взаим­ное охлаждение любви и так далее. Но и это не даёт нам права опускать руки. Надо делать наше общее духовное дело до тех пор, пока есть силы. И не падать духом. Поэтому есть ли заговоры или же их нет — всё равно, жизнь продолжается, и каждый новый день нужно прожить достойно.

- Что ж, желаю удачи. Вы, как я понимаю, человек пишущий. Нам нужны люди, владею­щие пером. Так что если поступите, будем вас привлекать. Не возражаете?

Я поблагодарил проректора, попрощался и вышел. В коридоре была толпа абитуриентов. Наиболее ушлые занимали очередь сразу в три кабинета. Несколько человек с интересом изучали доску объявлений. Я подошёл побли­же и прочитал:

«Учащийся четвёртого класса МДС Долбилин М.В. отчислен из состава учащихся за дачу неискренних показаний инспекции и за поведение, не соответствующее общему духу семинарии».

Другое гласило: «За самовольное отсут­ствие на вечерней молитве в расположении семинарии студенту третьего курса академии Е. Панкратову объявить выговор с последним предупреждением. Предупредить, что повтор­ная неявка повлечёт за собой отчисление из состава учащихся».

Рядом висел список проповедников на воскресные и праздничные дни. Перечень курсовых сочинений поражал сложностью богословских формулировок.

Оказавшийся рядом Зорин спрашивает меня:

—    Что, «тропари» читаешь? Тебя там ещё нет?

Тропари — это молитвы, которые посвяще­ны тем или иным святым. В них перечисляют­ся добродетели подвижника и прославляются его достоинства. Я ещё не знал, что «тропаря­ми» семинаристы называли внутренние дис­циплинарные взыскания.

И ещё одно собеседование — у инспектора семинарии.

- Какая книга из ветхозаветного корпуса Библии произвела на вас наибольшее впечат­ление?

- Книга Иова.

- Хорошо. Значит, вы намерены быть тер­пеливым к страданиям?

- Я бы очень этого хотел. От терпения про­истекает смирение, а без него нет христианства.

- Посмотрим, посмотрим. А сколько посла­ний написал апостол Павел?

- Четырнадцать.

- Кто является автором «Катехизиса»?

- Митрополит Филарет.

- Следующий!

Через три дня вывесили списки поступив­ших. Я обнаружил себя в числе принятых во второй класс.

Тем, кто не поступил, сказали приблизи­тельно следующее: «Не расстраивайтесь, бра­тья! Значит, такова воля Божия! Дерзайте в следующий раз! А за труды по расчистке за­валов — спаси вас всех Господи!»

Гаишник

Новый второй класс расселили в восточ­ной стене. Те же кровати и тумбочки — по во­енному образцу. Почти все из нас имели выс­шее образование и достаточно солидный воз­раст—в среднем от двадцати пяти лет и выше. Рядом с нами жили учащиеся четвёртого клас­са — люди, поднаторевшие в семинарской жизни и пытавшиеся поначалу учить нас уму-разуму. Некоторое время мы смирялись, под­чиняясь неписаным законам «дедовщины», но уже очень скоро стали чувствовать себя на равных — сказались жизненный опыт и обре­тённые ранее социальные навыки общения.