Иногда бессонными ночами, когда накатыва­ется, будто ком к горлу, дневное: нет больше Отечества нашего, всё пущено по ветру, пре­дано и продано, предстаёт вдруг на миг пред взором моим ярко, живо, будто наяву, давнее, из детства: полуразрушенный купол, на кото­ром чудом сохранился непокосившийся крест; крепкие мужские руки, водружающие на колокольню чуть тронутые зеленью колокола; первый удар, чистый, звонкий, протяжный, и лица стоящих внизу стариков, старушек, де­тей радостные, сияющие. И думаю я в такой миг, ощущая комок в горле: покуда есть ещё кому у нас поднимать колокола и звонить в них в час радости и в час скорби, созывая лю­дей, не погибнет земля наша, и не оставит нас надежда.

Сегодня Вознесение Господне! Сегодня, на сороковой день после Воскресения Его чудесно­го, скажет Господь последнее Слово ученикам, ровно в полдень взойдёт на гору Елеонскую и вознесётся к Отцу Своему, возвышая до небес человеческую природу и давая всякому смерт­ному человеку надежду на спасение и жизнь вечную. И снова в нашем с бабушкой доме по-праздничному светло и благостно.

Негромкий стук в окошко - первые ранние гости. Они входят нешумно, степенно, как и по­добает настоящим мужчинам. Наши ближние соседи и добрые друзья, всегдашние участ­ники нашей картофельной страды: дядя Федя и Николай.

Дядя Федя в простенькой клетчатой рубахе и широких поношенных брюках, невысокий, но крепко сбитый и живой, как всегда. Глаза его го­лубые весело искрятся. Улыбается всем нам, как всегда, открыто и добро.

Николай высокий, выше дяди Феди на целую голову, тоже просто, но аккуратно одет. Он, как и дядя Федя, крепкий, однако не кряжистый, а, на­оборот, поразительно стройный, широкий в пле­чах, тонкий в поясе. Тоже улыбается нам мягко и светло.

Они троекратно крестятся и кланяются ико­нам в красном углу, здороваются добросердеч­но-степенно с бабушкой, Сергеем и со мной, по­здравляют нас с праздником.

 - Может, чайку выпьете? - приглашает гостей бабушка. Но оба отказываются: «Спасибо, Марья Григорьевна, некогда. Сама знаешь, какое дело предстоит».

Мы все пятеро выходим во двор. Бабушка запирает ворота на засов - «дело наше не для чужих глаз». Дядя Федя, Николай и бабушка уходят к сараю и вскоре возвращаются с тремя мешками, в которых, судя по всему, лежит что-то тяжёлое.

Я уже знаю: сегодня в нашем разорённом, давно закрытом храме Вознесения должно про­изойти нечто очень важное, связанное с праздни­ком Вознесения Господнего. Потому-то и ходили туда несколько раз вечерами дядя Федя, Нико­лай и Серёга. И именно поэтому идут они к церкви сегодня с этими мешками. Знаю: как и полагается в день Вознесения, поднимутся все трое на коло­кольню. Мне тоже очень хочется подняться туда, и я прошу бабушку отпустить меня с ними.

Просёлочная дорога, поросшая бурьяном и подорожником, ведущая к храму, не так уж дале­ка, минут двадцать хорошего хода. Но мы идём медленно: чувствуется, ноша даже для таких крепких мужиков, как наши, нелегка. Особенно тяжело дяде Феде. В мешке его что-то большее, чем у остальных: мешок прямо-таки распирает. Время от времени останавливаемся и отдыхаем. Потом мужики помогают друг другу забросить мешки на плечи, и неторопливое размеренное движение продолжается: дядя Федя, потом Ни­колай, Сергей и я - замыкающий.

И вот мы у храма: стены ободраны и закопче­ны, купола порушены, лишь кое-где сохранилась обрешётка. Железные проржавевшие двери входа распахнуты. Дядя Федя и Николай украд­кой вздыхают.

Мы молча огибаем храм и останавливаемся у приставленной к нему длинной лестницы, доста­ющей до крыши (вот для чего ходили сюда дядя Федя и Николай, - догадываюсь я, - нам зачем-то нужно будет подниматься на крышу храма)! Дядя Федя одной рукой придерживает мешок на плече, а другой цепляется за ступени лестницы и медленно, но твёрдо поднимается вверх. За дядей Федей поднимается так же неторопливо и уверенно Николай. Потом тоже с мешком на плече двигается Сергей: его шаги вначале осторож­ны и неуверенны, но с каждой новой ступенькой Сергей становится смелее и решительнее.

Оставив свой мешок наверху, Николай спу­скается за мной: «Не торопись, а главное - не бойся». И я, к своему удивлению, карабкаюсь цепко и споро без помощи Николая. Руки-кле­щи дяди Феди подхватывают меня и возносят на крышу храма.

...Прочерневшие куски обрешётки и ржавого железа, всё заросло травой и кустами. Даже бе­рёзы, здесь прижившиеся, уже высокие...

Огромный купол с высоким барабаном (храм наш - одноглавый), такие же, как на крыше, чёр­ные остатки обрешётки, свисающие, изъеденные многодесятилетней ржавчиной листы железа, пронзительно скрипящие от дуновения ветра.

Но восьмиконечный, тоже прочерневший крест совсем не покосился: стоек, непоколебим, устремлён к небу, как единственный оставшийся в живых воин полёгшей православной рати, не сломленный, не покорившийся; перед послед­ней смертельной схваткой с врагом обращается к Богу с горячей молитвой: кончается моя земная жизнь, Господи, укрепи руку мою с мечом и при­ми душу мою грешную.

...Рядом с куполом - взметнувшаяся ввысь метров на пять колокольня, и на ней тоже - крест.

Дядя Федя и Николай втягивают лестницу на крышу храма и подставляют её к колокольне. Лестница как раз достаёт до последнего третье­го яруса колокольни. Снова подъём: ещё десять минут, и мы с нашей ношей - на полу третьего яруса.

Дядя Федя, Николай и Сергей отдыхают, сидя прямо на каменном полу. А я, стоя у ограды, смо­трю окрест, и сердце моё то обрывается и падает от благоговейного трепета, то взмывает ввысь, как птица, охватываемое горячими приливами восторга. Замшелые плиты у входа в церковь от­сюда едва видны, и даже верхушки старых вязов остались далеко внизу. Восьмиконечный крест плывёт высоко над нашими головами в голубом, дышащем покоем небе. А вокруг такие просто­ры, каких мы с бабушкой даже с высоченного Всехсвятского холма в центре нашего городка не видели.

Как же хороша земля наша, объятая тишью и благодатью великой! Всё замерло перед свет­лым Вознесением Господним. И всё-таки, ка­жется мне, в час этот не хватает ей чего-то для полного блаженства, и ждёт она смиренно ещё одной милости великой, Господней.

Мужики развязывают мешки, и словно горя­чая волна обдаёт меня: так вот что они несли! Три колокола! Два - поменьше, а один - большой, массивный, явно тяжеленный. (И как его только дядя Федя дотащил!) Колокола старинные, чуть позеленевшие, обвитые рельефным затейливым орнаментом. А по краям их - величавая славян­ская вязь надписей. Знаю я теперь, откуда коло­кола, что сейчас на моих глазах будет происхо­дить здесь и почему в такой тайне совершается сегодняшнее наше дело!

Рассказывала бабушка: в 29-м году, в раз­гар самой яростной за все послереволюционные годы антирелигиозной кампании, стало ясно, что храм, закрытый ещё в 18-м году, но труда­ми и усилиями народа сохранённый, отстоять не удастся, вот-вот начнётся его поругание и раз­грабление. Собрался тогда сход и решил: разби­рать по домам иконы, книги и колокола. Кто что сможет.

В 43-м году, когда по приказу Сталина начали вновь открывать по всей стране церкви, верну­лись в храм наш Вознесенский, который вновь стал действующим, многие ценности и несколь­ко колоколов. Но три года назад «аспид Никита» опять учинил православным людям погром, и, как в лихолетье 20-х годов, многое из храма ушло в народ. Колоколов же в этот раз удалось спасти только три: искали их усиленно «товари­щи в штатском», но так и не нашли. А колокола, оказывается, были спрятаны у нас в доме!..

В двух из четырёх арок яруса на высоте в полтора человеческих роста - могучие, вековые перекладины. На них, по словам бабушки, под­вешивали вначале большие колокола, а уж за ними справа налево - колокола меньше и меньше. Первым, конечно, шёл самый главный колокол - благовест. «А благовест был у нас истинно великий, что по размеру, что по голо­су. Во всей округе никто такого не имел, - рас­сказывала она с трепетным умилением, - слы­шали его не только в Вознесенске, но даже в дальних, во многих вёрстах от нашей церкви деревнях. А голос его, как сейчас помню, яс­ный, певучий, слушаешь - не наслушаешься». И каждый раз, говоря о том давнем благове­сте, горевала: «В 29-м году, когда церкви на­чали подчистую разорять, аспиды, бесовские слуги, скинули его и отвезли переплавлять».

...Да, уже понимаю я, все три колокола бу­дем поднимать к перекладине. У этой пере­кладины стоит лестница, которую дядя Федя с Николаем поставили заранее, когда прихо­дили сюда, чтобы приготовиться к главному сегодняшнему делу. На самой перекладине -крепкие верёвки: подвязывать уши колоколов.

К головкам языков колоколов дядя Федя и Николай привязывают надёжные верёвки. Сейчас предстоит главное, особенно трудное: закрепить на перекладине первый самый тя­жёлый колокол. Дядя Федя карабкается по лестнице к перекладине. Перекладина - на уровне его груди. Теперь мы втроём: Николай, Сергей и я - должны поднять колокол и дер­жать его на вытянутых руках несколько минут, пока дядя Федя будет привязывать его.

«Взяли!» - командует Николай. «Господи, какой же тяжеленный, да разве под силу нам, даже троим, поднять его и тем более удержи­вать хотя бы минуту», - мелькает у меня в го­лове паническое. Но тотчас приходит другое, от чего душа успокаивается и крепнут руки: «А дядя Федя всё-таки этот наш «большой», ка­жется неподъёмный, дотащил сюда. Сам!»

Уши колокола - у перекладины. Тяжко, тяжко. Но держим! «Отпускайте», - говорит на­конец дядя Федя, и наш «большой», чуть по­качавшись, торжественно замирает на своём гордом высоком месте.

После недолгого отдыха берёмся за второй колокол, который «полегче». Но и он тоже ох как тяжёл! Однако вскоре уже и второй колокол повисает на перекладине. И третий вслед за вто­рым возносится к бездонному ясному небу!

...Сидим вчетвером на полу яруса, отдыха­ем. Руки и ноги у меня дрожат, но раскалённое сердце трепещет от счастья. И у измождённых мужиков лица сияют, а глаза светятся.

 -  Пора начинать, Фёдор Иваныч, - пере­хваченным от волнения голосом говорит Нико­лай. - Полдень вот-вот!

 -  Давай ты первый, Коля, - таким же изме­нившимся от волнения голосом отвечает дядя Федя. - Благовест давай, на «большом», тор­жественный. С ударами не торопись, первые два удара - самого колокола власть, по его воле: ударил - и жди, когда звук совсем за­тихнет, потом второй раз так же ударил, а уж затем даёшь мерные удары, не торопясь, один за одним. Звонить благовестом полагается двадцать минут. Потом дадим перезвон. Пере­звон - это звон самый радостный, торжествен­ный, звонят им после благовеста по большим праздникам. Два раза. В начале службы и в конце перед чтением Евангелия. Но мы сегод­ня будем звонить, сколько надо, чтобы весь Вознесенск услышал.

 -  Нет, Фёдор Иваныч, - возражает ему Николай. - Начинай ты, ты хоть в молодости звонил, а я вообще первый раз. Ведь сколько людей слушать нас сегодня будут. Сколько уже летне звонили.

 -  Ну благослови, Господи, - с какой-то от­чаянной решимостью говорит дядя Федя и ударяет в «большой».

Протяжный мелодичный звук, стёкший, как капля воды, с медной плоти колокола, медлен­но уплывает в дали необъятные. И теперь уже понимаю я, что именно его, звона этого мали­нового, и не хватало всему вокруг. Леса, поля, деревеньки, домишки, ещё одна разорённая церковь с покосившимся крестом вдали, само небо над ними словно вбирают в себя звон этот, наполняясь больше и больше трепетным благоговением: радость какая ныне, Вознесе­ние Господне! И сам я замираю трепетно-бла­гоговейно вместе со всей землёй нашей, малая её точечка, малая её частичка!

А колокол продолжает звонить, долго, про­тяжно, с небольшими перерывами: радуйтесь, радуйтесь! Возносится в час этот Спаситель наш к Отцу Своему Небесному, и даруется ныне всем нам, смертным, грешным, надежда на спасение и жизнь вечную!

Потом ударяет Николай, вначале робко, но с каждым следующим ударом всё более уве­ренно. Затем звонит Сергей. Плывёт, плывёт радость наша великая, с каждым новым уда­ром колокола, как весенний разлив могучей реки, прибывающая и полнящаяся, над необъ­ятными российскими просторами.

И мой черёд звонить приходит! «Давай смело», - говорит дядя Федя. Я крепко, обе­ими руками сжимаю ушинную верёвку и ударяю вначале робко, боязливо, но с каждым ударом всё увереннее, как полагается, нечасто, мерно: дон... дон... дон...

Сердце моё поёт вместе с колоколом: слава тебе, Господи, Спаситель наш, слава дню это­му торжественному Вознесения Твоего! Слава земле нашей, светло-пресветлой, не предав­шей своего Бога вечному Его врагу и вечному врагу нас, человеков, первых из первых тварей Божиих. Тает оно, моё сердце, от жара, его об­дающего, и к горлу подкатываются слёзы сча­стья и блаженства.

А потом мы вместе «трезвоним» на всех трёх колоколах. Дядя Федя объяснил: «Трезвонить легче, чем звонить благовестом, бей весело и часто по своему колоколу, вот и выйдет до­брый трезвон». Время от времени я сменяю подуставшего Сергея, а дядя Федя и Николай «трезвонят» без устали, не переставая.

 -  Коля, глянь! Народу сколько собралось. И ещё идут! - кричит с простодушным маль­чишеским восторгом дядя Федя, не отрывая рук от ушинной верёвки. И я тоже, взглянув вниз, обмираю. У храма - целая толпа: старики, старушки, мужчины, женщины, детишки; тётя Клава, дядя Женя, тётя Надя, наши малые. Даже моя Катюня здесь! Даже Бориска и Вова! И бабушка стоит и смотрит на нас с Сергеем. Многие украдкой вытирают слёзы.

Опять звоним благовестом! По очереди. И опять - перезвон! Звоним без устали, сияющие, счастливые. Дядя Федя и Николай украдкой смахивают слёзы, да и я едва сдерживаю их. А колокола продолжают радостно петь: покуда в сердцах наших и в душах наших Ты, Спаситель наш, не погибнет земля Русская и не сгинет на­род православный!

...Колокола мы вечером сняли и опять спря­тали в нашем доме у бабушки. Они «ждали» своего нового часа больше тридцати лет. И до­ждались! Чтобы снова вознестись на своё за­конное место. Теперь уже, думаю я, навсегда.

Колокола Вознесения взбудоражили весь наш тихий мирный городок. В магазинах, на улицах люди с какими-то удивлёнными, испу­ганными и в то же время радостными лицами переговаривались друг с другом (многие, осо­бенно пожилые, помнили, что сегодня день Вознесения). «Не оставляет нас Господь своею милостью. Нашлись же православные, которые не испугались иудиной власти и назло слугам бесовским подняли колокола и зазвонили во славу Господа нашего Иисуса Христа так, что всякая душа не могла не возрадоваться».

Звон колоколов Вознесения на нашей церк­ви взбаламутил не только городскую власть, но и власть областную. Произошло что-то подоб­ное урагану или землетрясению в том месте, где их раньше никогда не бывало и не ожи­далось. В «замечательное время», когда «ве­ликий советский народ скоро уже готов был вступить в эпоху коммунизма», когда «Генсек-кукурузник» пообещал этому народу - вечному строителю коммунизма, что уже через пять лет он увидит последнего священника. И вдруг -такое?

Верхнее областное начальство распоряди­лось во что бы то ни стало отыскать «преступ­ных злодеев», которые осмелились учинить на советской земле подобное «непотребство». Конкретными исполнителями задания партии стали, естественно, наши районные кагэбэш-ники. Найти злоумышленников не составило бы большого труда. Всё в нашем городе было как на ладони, но на дворе, слава Богу, был не 18-й год, не 28-й и уж, конечно, не 37-й. В кабинетах КГБ, начиная от Москвы и кон­чая нашим городком, сидели не Фриновские, Заковские, Берманы, а Ивановы, Петровы, Сидоровы.

В школе мы учились с детишками многих наших районных кагэбистов, и из отрывочных разговоров с ребятами стало ясно, что их отцы вовсе не жаждут немедленно выполнить рас­поряжение партийного начальства и не рвутся побыстрее схватить покусителей на коммуни­стическую идеологию, и им, их отцам тоже, как казалось нам, было радостно слышать звон ко­локолов Вознесения.

Верховной власти это тягомотное дело по­степенно наскучило, и оно было спущено на тормозах.

В дни сегодняшние, тяжкие, глядя на поте­рянных, обезумевших от кошмара «демократи­ческой» действительности людей, судорожно ищущих спасения где угодно: в скопидомном накопительстве всего и вся, в пустопорожних покупках, продажах и перепродажах тоже все­го и вся, что только можно купить и продать; у экстрасенсов, астрологов, колдунов, закор­донных «мудрецов», у Мавроди в «МММ» и в других подобных прохиндейских фирмах и фирмочках, коим несть числа, но только не там, где его действительно можно найти, думаю я со злорадством: так вам и надо, раз не народ вы, а толпа! Но вскоре уже с ужасом останавливаю себя: да ведь это же братья и сестры твои, кого судить только Господу. Тебе же единственное позволено: просить смиренно Его о великой милости - вразумить тех, кого ещё можно вра­зумить и наставить на путь Спасения.

А путь этот известный, тысячелетний, на­шими дедами-прадедами испытанный не раз в самые жуткие времена: нести крест свой во имя Христа и во имя своих ближних, как бабушка, как дядя Федя и Николай, как многие другие русские люди. Поднимать свои «колокола Воз­несения» в собственных запустевших, разорён­ных душах. Иного нет. Всё иное - погибель. И дай нам, Господи, побыстрее понять это!

А в душе моей и по сей день звучат колоко­ла Вознесения.