Май, утро, солнце поднимается выше и выше, быстро согревая ещё прохладную после ночи землю, вокруг благодать несказанная: деревья - пышно-зелёные, лёгкие, воздушные, словно го­товые величественно-медленно воспарить в си­нюю бездонную глубину неба, воздух хрусталь­но-прозрачный и чистый, вдыхай, пей его, как волшебный эликсир, - с каждым глотком будет вливаться в тебя радостная сила жизни. И тиши­на вокруг такая, что звенит в ушах, только кузне­чики деловито стрекочут да птицы подают свои шальные от весеннего счастья голоса, нисколько эту тишину не нарушая, а наоборот, придавая ей особую мелодичную прелесть.

Мы втроём: бабушка, Сергей и я - идём по коричнево-глинистой с кустами могучего подо­рожника просёлочной дороге к стоящему впе­реди недалёкому лесу. Лес всё ближе, и вот из зелёных пенистых волн начинают подниматься купола храма, будто сейчас на твоих глазах на­чинается чудо воскресения града Китежа. Храм, издалека видно, вконец разорён, стены облу­пленные, кресты покосились, на куполах - голая обрешётка, лишь кое-где прикрытая ржавыми кусками железа. Но всё равно он спокоен и горд как израненный воин, решивший несмотря ни на что не сдаваться врагу. Наш храм Вознесения на Городне, маленькой речке, протекающей не­подалёку от него. Там возле храма - старинное кладбище, где похоронены многие поколения наших предков, и идём мы сейчас к ним.

В руках у нас: и у бабушки, и у Сергея, и у меня - букеты гвоздик. Гвоздики будем класть на родные могилы.

Сегодня большая Родительская суббота...

В гарнизонах я кое-что слышал от матери о родительских субботах: в отведённые Церковью дни надо идти к своим мёртвым на кладбище, прибирать их могилы и поминать не только мать и отца, но и всех умерших родственников. Да, в такие дни мы иногда за столом поминали «сво­их», но на кладбище не ходили: не к кому было идти. А здесь, у бабушки, я скоро узнал, что такое настоящая Родительская суббота.

Вот и пришли... Церковь стоит неподалёку от леса. За ней - огромное поле. В начале поля как раз и протекает тишайшая, как кристалл про­зрачная, речушка Городня. Церковь огорожена старинной оградой искусной кирпичной кладки с выступающими, большими, так же кирпичны­ми крестами. На верхушках некоторых столбов тоже сохранились кресты, массивные, чугунные, изрядно поржавевшие, кое-где покосившиеся, но всё равно монументальные, отлитые на века. Ограда во многих местах попадала, так что войти на церковную территорию можно откуда угодно, как заблагорассудится. Но ворота сохранились, а было им, как я уже знал, почти три сотни лет, в XVII веке чуть попозже церкви их воздвигли.

С той стороны церкви, что смотрит на лес, от самой ограды начинается кладбище, несколько десятков могил - на участке поля до леса, а всё кладбище - в лесу. Кладбище в стародавние вре­мена начиналось именно отсюда, когда нашей нынешней церкви и в помине не было, и стояла здесь даже не деревянная церковь, а маленькая часовенка из брёвен. Тогда, пять веков назад, как хранила долгая и сведущая память народа, начали здесь хоронить умерших из ближайших деревень. Так что некоторым могилам под вы­соченными раскидистыми берёзами и могучими елями пятьсот лет набежало.

Заходим в церковные ворота. Трижды кре­стимся и кланяемся поруганному храму. И идём дальше к могилам погребённых здесь у церк­ви. Повсюду мрак запустения: сухая трава, сло­манные ветки, гнилые доски, пустые бутылки. Только один пятачок - чистый и прибранный, где несколько старых захоронений. Это могилы настоятелей церкви начиная с XVIII века (насто­ятелей, как рассказала мне бабушка, по давней традиции было принято хоронить внутри церков­ной ограды).

Седые замшелые камни... Вязь надписей: раб Божий... фамилия, имя, отчество, годы рождения и смерти лежащего здесь, короткое обращение через непреодолимую бездну времён и измере­ний, разделяющую мир земной и мир небесный, к нему, живому и живущему у Бога, с непоколе­бимой верой, что он обязательно услышит это обращение, - отсюда с земли, живых и живущих здесь на земле: покойся с миром...

Этот пятачок, где могилы настоятелей, при­бирает народ, приходящий на кладбище к «сво­им». И мы с бабушкой время от времени приби­раем здесь. Вот и сейчас подбираем и кладём в сумку несколько брошенных у надгробий пустых водочных бутылок, мятых бумажек, окурков: за­бредает иногда сюда «на лоно природы» всякая дубинноголовая пьянь и гуляет вовсю. Мусор этот мы не бросаем где-нибудь по дороге на об­ратном пути, а несём домой и там, как полагает­ся, кладём в мусорный ящик. «Всякий человек живёт так: один во всём порядок приумножает, а другой беспорядок плодит, - говорит бабуш­ка, - и от всякого человека зависит, чего вокруг больше будет, порядка или беспорядка». Мы с Сергеем, конечно, за порядок.

Подходим к первому надгробию, оно самое старое здесь, ещё начала XVIII века... Настоя­тель Кирилл... Крестимся, кланяемся, кладём на надгробие гвоздику: мир праху твоему, отец. Следующая могила: снова крестимся, кланяемся, кладём на надгробие гвоздику... Обошли моги­лы настоятелей, теперь путь- к могилам наших...

Всё кладбище - в густой тени громадных бе­рёз и ёлок. Под деревьями - бесчисленные хол­мики с крестами и памятниками: хоронить в этом месте начали с незапамятных времён, так что лежат здесь многие поколения жителей близле­жащих деревень и наших Воскресенок тоже (до Воскресенок отсюда меньше километра). И ти­шина тут - особенная. Не зловещая, пугающая, а, наоборот, примиряющая и умиротворяющая.

До приезда к бабушке я никогда не ходил на кладбище: не к кому было. И первый раз, когда мы пришли сюда, испугался. Вот лежат здесь в земле те, кто когда-то жил, как я сейчас: радо­вался, огорчался, любил, переживал. А теперь их нет! И всё, что они чувствовали, умерло вместе с ними. И я когда-нибудь умру и буду так же ле­жать в земле. Всё, чем я жил, тоже уйдёт вме­сте со мной. И меня больше никогда не будет! Никогда! И мне захотелось как можно быстрее убежать отсюда, от этих немых могил, которые своим молчанием настойчиво напоминали о том, что будет рано или поздно со мной.

Но постепенно это леденящее чувство стало проходить. Благодаря бабушке. Она никогда не вела со мной «просветительских» бесед по каким-нибудь серьёзным проблемам. И конечно, о смерти и бессмертии мы ни разу специально не говорили. Бабушкин взгляд на этот главный для человека вопрос проявлялся через какие-то её короткие суждения по тому или иному поводу. «Смерти-то нет, душа наша бессмертна. Уйдём с земли, к Богу или его врагу придём. К кому - это уж по нашим земным делам воздастся». «У Бога в раю для всякого доброго человека хотя бы ма­ленькая комнатка найдётся. Будет в ней светло и радостно, и - никаких печалей. А самая большая радость в раю - это то, что всегда можно Бога ви­деть и всегда быть с ним».

И о наших умерших близких она говорила удивительно. Как о живых! «Они оттуда на нас смотрят, переживают, печалятся: как мы здесь, просят Бога не оставить их ближних на земле своей милостью. А мы их помнить и поминать должны. Им от этого радостно».

И к слезам о покойниках у бабушки было своё особенное отношение. Раза два-три приходи­лось наблюдать, как бабушка подходит к какой-нибудь безутешно рыдающей молодке и говорит ей мягко и добро: «Не надо, милая, ему от твоих слёз плохо, топишь ты его в своих слезах. Попла­кала чуть-чуть, и будет. Иди в церковь и молись за упокой его души. Сразу упокоенному от твоей молитвы легче станет. Господь таким молитвам ближних за ближних особо внимает».

Послушав бабушку, начал я думать, глядя на теперь уже совершенно не пугающие меня мо­гилы, о том, что Господь наш всё мудро устро­ил: приготовил нам жизнь вечную. Но чтобы этот бесценный дар получить, надо крепко потру­диться: земная жизнь для того и дана нам, что­бы узнали мы цену добра и зла и прожили свою жизнь в добре. Именно за это Бог берёт человека к себе и даёт ему «маленькую комнатку» в раю. Многие из тех, чьи бренные останки лежат в этих могилах, сейчас там, у Бога. Смотрят на нас: ра­дуются, печалятся и помогают нам жить. А мы бу­дем помнить их. От этих мыслей успокаивается и умиротворяется твоя душа.

Да, именно здесь, на кладбище, где жизнь воочию соприкасается со смертью, вечность с дневным, являет себя лучезарная истина, выше которой нет: Господь готов даровать тебе жизнь бесконечную, благостную рядом с Собой. Не возленись, заслужи её.

Первая «наша могила», к которой мы под­ходим, - это могила бабушкиной матери, моей с Сергеем прабабушки. На холмике простой, вы­тесанный из камня крест и много цветов (мы их сажаем каждый год по весне). Рядом с холми­ком - скамейка, сделал её когда-то Сергей вме­сто старой, развалившейся. Скамейка ладно сра­ботана, прочная, аккуратная, свежевыкрашенная (каждый год, тоже по весне, её красим).

Как и полагается, крестимся, кланяемся, кла­дём к подножию креста несколько гвоздик и са­димся на скамейку: прибирать могилу не нужно, в прошлый раз провели здесь основательную уборку. Свечи на могилах мы никогда не зажи­гаем: «Свечи полагается в церкви ставить, а не на кладбище, так издревле заведено». Молчим...

Бабушка сейчас наверняка вспоминает мать, жизнь с ней. А мы Сергеем пытаемся представить себе прабабушку живой (фотография её висит на стене в горнице в нашем «фамильном» ряду). И вот бабушка заговаривает: «Матушка великой труженицей была, пятерых детей подняла, дом держала, как надо. Шила искусно, всех в доме обшивала...»

...Поднимаемся, снова кланяемся, крестимся; мы с Сергеем отходим, а бабушка ещё некоторое время стоит у могилы.

Наши могилы... Бабушкины отец, дедушка, бабушка, прадедушка, прабабушка, старший брат, отец дяди Вовы; родители нашего с Сер­геем дедушки, бабушкиного мужа Ивана, погиб­шего в 44-м году в Польше. Одна могила в даль­нем конце кладбища была вообще XVIII века: пра, пра, пра (уж не знаю, сколько ещё раз «пра») бабушка бабушки.

У каждой могилы кланяемся, крестимся, кла­дём к подножию креста цветы, а потом садимся на скамейку у холмика и поминаем лежащего здесь.

...К одной могиле я каждый раз подхожу с трепетом. Она - в дальнем углу кладбища. Зелё­ный холмик, немного цветов, простой деревян­ный крест, и на кресте никакой таблички с над­писью, кто здесь. Безымянная могила. Но я от бабушки знал её тайну. В могиле была похоро­нена отрубленная рука последнего священника Всехсвятской церкви отца Евгения.

Вот что рассказала мне бабушка: «Перед Японской войной прислали к нам молодого свя­щенника отца Евгения. Хорош он был: высок, дороден, плечи - сажень, пудовые гири играючи поднимал. Лицо светлое, борода - бородища, пел басом, так, что голос под куполами рокотал. Характер имел добрый, участливый, но твёрдый. Сразу его народ полюбил: в горе-беде всяко­го утешит, согрешишь не сильно, поругает, но грех отпустит, а уж если грех - большой, от при­частия отлучит, да строго, надолго, и ещё труд­ную епитимию наложит, грех свой угодной Богу противоположностью этого греха искупать. И се­мьянином был примерным: троих детишек они с матушкой родили.

В 18-м году в осень пришли к нам чоновцы - хлеб отбирать. Заходят в один двор, всё зерно подчистую выгребают, даже на семена ничего не оставляли. В другой двор идут, и здесь - всё подчистую. Бабы плачут, детишки кричат. Мужики стоят угрюмо, опустив головы: что тут поделаешь, у них - сила. А кто всё-таки сопро­тивлялся, тех на глазах их близких нещадно били. Заправлял всем комиссар в кожанке и очках, носатый, чёрный, как ворон, Яковом звали, а мы его про себя Яшкой-Иудой окре­стили. Сам наших мужиков и баб бил рукояткой нагана. Бьёт и смеётся, довольный. Ему всегда радостно было, когда люди на его глазах му­чились. Несколько раз отец Евгений пытался его остановить: «Что ж вы такое творите, не­людское!» И его бил нещадно, так что бывало, лежал отец Евгений без памяти в своей крови, как в озере. Но отец Евгений всё равно не от­ступался: говорил ему правду в глаза.

Достал он своим упорством Яшку-Иуду. Од­нажды во время службы пришёл Яшка в цер­ковь с десятком своих вахлаков. Приказал: «Службу прекратить, всем разойтись!» Вахла­ки стали людей прикладами охаживать, чтобы разбегались побыстрее (я тогда на той службе была и всё сама видела, всё запомнила). Иуда громогласно объявляет: «Никаких служб боль­ше не будет, церковь закрывается. Народная власть не намерена терпеть, как народ дурма­нят опиумом религии!» Крики, слёзы... Яшка хочет зайти в алтарь, но отец Евгений загора­живает ему дорогу: «Не пущу!» «Взять его!» -командует Яшка своим вахлакам. На отца Ев­гения все скопом наваливаются, скручивают. Яшка заходит в алтарь, выносит оттуда чашу с причастием и бросает её на пол. Народ в ужасе замирает, а отец Евгений кричит: «Что творите, нелюди?» Вырывает из пут вахлаков правую руку и крестит народ и всё вокруг.

А потом было страшное. Отца Евгения вы­волокли из церкви и прибили к воротам (на­род разогнали, а я спряталась в кустах непо­далёку и всё видела). Распяли как Господа нашего Иисуса Христа. Кровь из прибитых к воротам рук хлещет, а отец Евгений кричит: «Не быть вашей бесовской власти на Русской земле! И верить в Господа нашего Иисуса Христа русский народ никогда не перестанет!» Вижу: пальцы его правой руки сжимаются в троеперстие. «Заткнуть подлую глотку!» - кри­чит Яшка. Вахлаки бьют отца Евгения по лицу прикладами, крови - море. Отец Евгений ещё продолжает кричать, но слов уже нельзя разо­брать. А пальцы, видела я, по-прежнему сжаты в троеперстие. «Разожми пальцы!» - верещит Яшка. Но пальцы - в троеперстии! «Ничего, сейчас мы их разожмём!» - ещё сильнее за­ходится Яшка, выхватывает из ножен шашку и с размаху перерубает руку отца Евгения по­ниже вбитого гвоздя. Тело сползает вправо, а на воротах остаётся прибитая рука с пальцами в троеперстии.

Убежала я домой, всю ночь не спала, тряс­ло меня как в лихорадке. А утром собрался на­род, и пошли к церкви (чоновцы рано поутру ушли от нас). Но тела отца Евгения не нашли, только прибитая рука висела на воротах. Всё вокруг облазили: ямы, канавы, кучи хвороста разгребли. Не было нигде тела отца нашего. Только руку и оставалось похоронить. Похоро­нили, такой вот, со сложенным троеперстием. Поставили крест, написали на табличке имя убиенного. Но вскоре дошло до нас известие: советская власть очень разгневалась на отца Евгения, де этот враг и после смерти будет му­тить народ. Поэтому нашим Вознесенским че­кистам был дан приказ: тело, если оно народом захоронено, выкопать и увезти в неизвестном направлении. Чтобы не ходили на поклонение к отпетому врагу народа. Тогда мы и сняли та­бличку с креста на могиле отца Евгения. Чтоб Иуды не откопали его руку. Вот могила и стала безымянной».

С тех пор, с того чёрного майского дня захлё­бывающегося в море человеческой крови 18-го года до дней сегодняшних минул почти что век. Могучие страшные волны времени пронеслись над русскими просторами и унесли столько бла­женных и тягостных мгновений бытия народно­го, которые, к счастью и несчастью, уже никогда не повторятся.

...Погожее летнее утро, тихо, благостно и ещё не жарко. Сижу на лавочке неподалёку от ворот нашего храма и радуюсь и этому дню, и всему тому, что вижу сейчас вокруг. Мне уже за шесть­десят, и я не был в Вознесенске больше двадца­ти лет.

Храм, полностью восстановленный, сияет новой молодой красотой, плывут в голубом необъятном небе медные купола и золочёные кресты, ворота тоже как новые - почистили их, убрали ржавчину с кованых узоров. На коло­кольне - огромный «благовест» и ещё с де­сяток колоколов поменьше, среди которых и колокола древние, бывшие здесь и в XVII, и в XVIII веках, которые в «оные» тяжкие времена укрыли и спасли бабушка и другие отчаянно-смелые боголюбивые вознесенцы. И я, гля­дя на колокола, с тихой блаженной радостью вспоминаю, как много лет назад на светлый праздник Вознесения Христова в такой же яс­ный погожий день водружали мы сюда на ко­локольню с дядей Федей, Николаем и Сергеем этих добрых, отзывчивых на все наши челове­ческие нужды зеленобородых стариков.

Да, какая же благодать вокруг! Везде всё прибрано, ухожено: дорожки, могилы настояте­лей. Кладбище, как тогда, во времена моей мо­лодости, утопает в зелёных прохладных волнах берёз и елей. Грустно, но родных могил здесь заметно прибавилось: бабушка, тётя Клава, дядя Женя, дядя Вова, Бориска. Все они ныне, наде­юсь, у Бога.

Смотрю на ворота: ворота - всё те же, из XVII века, которые видели и страшный век XX, жёл­то-восковые дубовые доски, ничуть не тронутые костистой рукой времени, причудливые кованые узоры, сплетающиеся, расплетающиеся - венки железных цветов.

Вверху ворот, если приглядеться, можно уви­деть два потемневших углубления: я знаю, это следы от больших гвоздей, стопятидесяток. Тех самых, которыми распинали отца Евгения (когда ворота ремонтировали, народ просил мастеров сохранить следы тех страшных событий).

И ещё особенно радостно мне сегодня отто­го, что мощи отца Евгения были несколько лет назад обретены; отца Евгения недавно канони­зировали как местночтимого святого, и сейчас в нашей церкви стоит рака с его мощами. А не мог­ли найти тело отца Евгения столько лет, потому что чоновцы закопали его мастерски, достойно своей чекистской квалификации. В нескольких метрах от ворот, где начинался кладбищенский лес, под одной из елей вырыли яму и бросили туда тело, а сверху яму заложили дёрном, так что представить себе, что здесь свежая могила, было просто невозможно. Наткнулись же на неё случайно.

Я смотрю на ворота, на чёрные углубления от гвоздей и представляю себе, как это происходи­ло тогда, в 18-м году. И слышу: «Не быть вашей бесовской власти на Русской земле! И верить в Господа нашего Иисуса Христа русский народ никогда не перестанет!»

Так всё и вышло, как предсказал отец Евге­ний. Именно так!