Воспоминания автора о периоде своего воцерковления в качестве приходского сторожа (1988 год)

Московский храм Знамения Божией Мате­ри на Рижском вокзале находился во втором Крестовском переулке. При Советской власти он никогда не закрывался и был намоленной святыней. В народе его называли ещё храм Трифона-мученика - из-за находившейся в нём чудотворной иконы с частичками мощей этого древнего и весьма почитаемого всем православным миром святого. Мой духовник, известный московский протоиерей Владимир Ригин, крестивший меня в 1982 году, благо­словил меня уйти с мирской работы и устро­иться сторожем именно в этот храм, где он раньше когда-то служил. Там я должен был воцерковиться, набраться опыта и только по­сле этого подавать прошение о поступлении в семинарию. Батюшка направил меня к некоему Володе, старшему сторожу, моему будущему начальнику. Я нашёл его без особого труда. Володя был невысокого роста, с прихрамыва­ющей походкой, в рабочей спецовке. Меня он встретил благожелательно.

 -  Я поговорю со старостой, а вы подойдите чуть позже.

Через три дня мне был дан положительный ответ. Я ушёл с прежней работы, оформил трудо­вой договор с приходским советом храма - и вот меня наконец взяли в сторожа. Сказать честно, после загранкомандировок и «непыльной», а по многим меркам и престижной работы референ­том-переводчиком арабского языка в Междуна­родном отделе ЦК КПСС (а я ушёл именно оттуда, заявив в отделе кадров, что переезжаю в другой город) я оказался у входных дверей притвора. Отныне я был должен закрывать храм после окончания службы, следить за поведением ис­поведников, вовремя гасить и зажигать лампа­ды, вынимать свечки из подсвечников и класть их в ящики (их время от времени уносили в пере­работку). Для водосвятных молебнов (а они были постоянно) мне нужно было приносить заранее воду.

К новой обстановке я, как ни странно, привык довольно быстро и с большой охотой выполнял все новые поручения.

БОМЖ РОМАН

По окончании вечерней службы, когда ухо­дил последний исповедник, я, сторож Михаил, закрывал за ним дверь на огромный засов. Де­лал все положенные дела, проверял, всё ли по­тушено. Потом вновь открывал входную дверь, обходил храм, заглядывал в пристройки и в туалет. Там могли прятаться бомжи. Одного из них звали Роман. Его мы, даже если и находили, оставляли из жалости ночевать в тёплом туалете. На приходе он имел свои неписаные привиле­гии, так как был старожилом храма, прибившись к нему более десяти лет назад. Когда-то у него была квартира в Мытищах, но Роман страдал ма­нией преследования и предпочитал на квартире не появляться. Не исключено, что кто-то там его и припугнул. Сказал: съезжай, мол, с квартиры, не то придушим! Так или иначе жить в Мытищах он панически боялся. Потом вообще перестал появляться по месту прописки, стал скитаться по электричкам, ночевать на вокзалах, морально опустился. Квартиру у него, скорее всего, ото­брали. Потом он каким-то образом «запал» на Знаменский храм. Там его из сердоболия стали подкармливать старушки-монахини. Больше всего на свете он боялся милиции. Видимо, ему там когда-то здорово наподдали. Приходское начальство его терпело и практически никогда не выгоняло.

Правда, работать Рома не любил и всячески избегал каких-то физических послушаний, чем неизменно раздражал помощника старосты Сер­гея Ивановича, невысокого человека с седой окладистой бородой и в чёрном чегеваровском берете. Но и он ничего не мог с ним поделать.

КАНУННЫЙ СТОЛИК

Итак, впустив в очередной раз Романа, терпе­ливо ожидавшего у входа и приветственно ма­хавшего рукой, на территорию храма, я навеши­вал на калитку тяжёлый замок и провожал бомжа на кухню. Ели мы с ним в подвальном помеще­нии. Там находились кухня с низким потолком, длинный стол со скамейками и большая икона на стене, перед которой нами совершалась молитва перед вкушением трапезы. В шкафах прятались остатки подношений на канун. Заказывая пани­хиды, прихожане несли на поминальный столик разную снедь - от печенья и конфет до сала и колбас, хотя мясо носить в храм формально вос­прещалось. По окончании службы прислужницы забирали всё съестное и распределяли содержи­мое в несколько корзин. Самая хорошая, с дефи­цитными продуктами, относилась настоятелю и батюшкам. Остальное шло членам приходского совета, потом в просфорную и на кухню. Сторожа разбирали остатки - кульки с карамелью и пече­ньем - и уносили домой. Остатки - сладки. Моя мать всякий раз очень радовалась моей добыче.

Кстати, традиция приносить продукты пита­ния на канунный столик возникла как результат борьбы Церкви со славянским язычеством. В древности культ мёртвых предписывал кормить их души прямо на местах захоронений. Туда при­носились мясо и прочие продукты. Считалось, что души умерших всё это едят, насыщаются и становятся сильными. Для чего это было нужно? Да просто их просили о чём-то, молились на их могилах. А как выполнить просьбу, если у души нет соответствующих сил? Вот и подпитывали души отборной снедью, а продукты рассматрива­ли как умилостивительную жертву.

Этот языческий обычай можно наблюдать и сегодня на праздник Святой Пасхи, когда тысячи людей приходят на могилы умерших и оставля­ют там куличи, яйца и прочие продукты. Всё это портится, протухает, воруется бомжами, поеда­ется кладбищенскими собаками и склёвывается птицами. Похожий случай произошёл позже и в моей священнической практике. Моя соседка-украинка, которая занималась знахарством и с помощью каких-то доморощенных молитв («За семью морями, на острове Буяне...») «заговаривала рожу», похоронила мать. На третий день встречаю на улице соседку, а она горько плачет. Оказывается, забыла с утра пойти на кладбище и «покормить маму завтраком». Теперь Бог на неё обязательно прогневается.

Церковь до определённой степени облаго­родила все эти дикие практики. Поминальный столик обеспечил отток продуктов с могил в храм. Ну а распределение приносимого на канун между батюшками и работниками храма имело веское основание еще в ветхозаветных тради­циях. В храме Соломона было принято делить части принесённых в жертву животных между первосвященниками и левитами, чтобы они, по­свящённые Богу, жили и питались за счёт веру­ющих. То же и наши батюшки. Берут корзину, а в кульках помимо еды - поминальные записки (помолиться о такой-то...). Их было положено читать.

АЛТАРЬ

Через некоторое время настоятель храма, протоиерей Сергий Вишневский, добрый седой священник со светлыми лучистыми глазами, чем-то похожий на святителя Николая-угодни­ка, благословил меня входить в алтарь. Я тихо открывал массивную северную дверь, заходил внутрь и клал три земных поклона. Потом пере­ходил, крестясь, в южную часть алтаря мимо запрестольного образа Спасителя и начинал медленно обходить и целовать каждую из икон, закреплённых на стенах. Помню, особое впе­чатление по житию на меня произвела святая мученица Анастасия Узорешительница. Когда в Древнем Риме начались гонения на христи­ан, Анастасия выучилась на врача и проникала в застенки, подкупая стражей, чтобы облегчать страдания заключённых братьев во Христе. Это была девушка из благородного сословия, но свои красоту и богатство вменила ни во что - и в конце концов приняла мученическую кончину. Её схватили во время очередного обхода тюрь­мы, жестоко пытали и умертвили. Во время пыток она прославляла Христа.

Прекрасная юная девушка - она навсегда осталась таковой в благодарной памяти христи­ан. Её душа, чистая и светлая, отошла ко Господу и там обрела покой и вечность.

Я смотрел на её икону и думал о судьбах хри­стианства. Как хорошо жить по Христовым за­поведям, во всем полагаться на волю Божию, смиряться, любить всех по-братски, без грязи, не оскверняться плотью... Так жили первые христи­ане. И имели они такую сильную радость от об­щения со Христом и друге другом, что по сравне­нию с ней, этой радостью, всё остальное - богат­ство, изобилие, слава, телесная красота, земная любовь и чувственные наслаждения - померкло для них и потеряло всякую прелесть.

И в глубине души так хотелось в Колизей - испытать свою веру через пытки и смерть от ди­ких животных!... Душа стремилась пострадать за Христа и быть с Ним. Пойти по пути святого Иг­натия Богоносца, одного из древних мучеников, который конвоировался к месту казни в сапогах с вбитыми внутрь подошв гвоздями... А мы му­чаемся от простой занозы и прыгаем на одной ноге, требуя сочувствия от жены, детей, роди­телей и соседей... Какие же мы стали немощные и духовно мрачные!.. На арене цирка святой Игнатий был разорван львами. На его трепещущем сердце, лежавшем на песке, запёкшейся кровью проступили слова - «Иисус Христос». За это его прозвали Богоносцем.

Я прикладывался к иконам, потом становился на колени и с благоговением целовал высокий деревянный Крест, темневший в южном приделе (в храме было три соединяющихся друг с дру­гом алтаря). У него была своя история. Когда-то с этим Крестом жители столицы встречали нет­ленные мощи Митрополита московского Филип­па, когда их перевозили из Отроча монастыря в Твери в Москву. Задушенный Малютой Скурато­вым по приказу Грозного, Святитель остался для христиан исповедником правды и печальником о бедных и беспомощных людях.

Поверхность Креста была умащена аромата­ми, и по алтарю распространялось тонкое благо­ухание.

За окнами храма, убранными в решётки, на­ступала ночь. Горели приветливые огоньки в квартирах соседних домов, а за стеной храма доносился гул проходивших поездов. Мы с на­парником Олегом ужинали, обсуждали высокие богословские предметы и пили чай со старыми пряниками. Олег был казаком, и сейчас, насколь­ко мне известно, он - есаул. Я его как-то видел в конце девяностых на Архиерейском соборе в Свято-Даниловом монастыре в форме, с устра­шающей нагайкой за голенищем сапога. Тогда же, в сторожах, он был ещё только начинающим христианином, худощавым, усатым, исполни­тельным и весьма бескомпромиссным.

Иногда к нам спускались служившие вечер­нюю службу батюшки и разделяли нашу скром­ную трапезу.

БЛАЖЕННЫЙ

Бывал у нас в храме и другой, настоящий юродивый - Вася. Внешне он был похож на епи­скопа - высокий, почти двухметрового роста, с окладистой бородой и детскими голубыми гла­зами. По возрасту ему не было и тридцати лет. Во дворе храма он иногда играл в паровозики из щепок и любил разговаривать с детьми. Взрос­лых он избегал. Его приводила с собой мать -старушка в платке, одетая в чёрное пальто. Она носила очки с большими диоптриями, и её уве­личенные глаза глядели на мир со смиренной беспомощностью. На морщинистом лице - мно­голетняя печать материнского страдания.

Вдвоем они подходили к иконам, осторожно прикладывались к ним, благоговейно крестились на Распятие, а потом мать шла писать записки, а Вася занимал место у любимого окна с видом на внутренний дворик с деревьями и долго смотрел туда, задумчиво качая головой.

Приезжали они откуда-то издалека и всегда задолго до открытия храма. Я открывал им входные двери и уходил по своим делам - зажигать лампадки, подливать туда масло, поправлять фитили.

Вася любил поговорить со мной на серьезные темы.

 -  Ну как жизнь-то молодая? - и уже улыбал­ся, предвкушая ответ.

 -  Да не такая она уж и молодая!

  -  Это ты верно сказал! Живи так, будто нынешний день - последний в твоей жизни!

 -  Стараюсь!

 -  Вот-вот, старайся! А скажи-ка, времени сей­час сколько? - он склоняется ко мне, и на его бо­роде - капельки растаявшего снега.

Я смотрю на часы. Он берёт меня за руку и смеётся:

 -  Хорошие часы! Небось дорогие?

 -  Да обыкновенные часы!

 -  Нет, я вижу, что дорогие! Да ты и сам непро­стой! Поди, и машина есть?

 -  Нету меня никакой машины!

Как будто не слышит:

 -  Вот я и говорю - отвёз бы ты меня куда-ни­будь по святым местам, а-а?

 -  Вась, у меня нет машины!

 -  Понимаю, понимаю. А и хорошо, что нет. А то сядешь на машину, да сразу в преисподнюю и приедешь... Знаешь, Миш, а я очень детей лю­блю! Чистая у них душа, не то что у нас с тобой!

 -  Согласен!

 -  Мишаньк, а ведь и мы с тобой когда-то были маленькими! И куда только всё подевалось...

Вздыхает. Потом шепчет мне на ухо:

 -  А знаешь, почему я так рано в храм прихо­жу? Люблю, когда вокруг никого нет. Ты, допу­стим, не в счёт. Где много людей, там уходит мо­литва и начинается толчея. И Бог тоже уходит... Понял?

Тут Вася начинает грустить и слёзы обильно текут по его щекам.

 -  Когда я сижу около своего дома на лавочке, люди меня дразнят! Подростки на смех поднима­ют и вокруг виска пальцем крутят! А я разве оби­жаю кого? Мне вот только мать жалко, мучается она со мной. Ну да Бог им судья... А тебе ночью,
когда дежуришь, никто не является?

 -  Да вроде неполезное это дело - видения видеть. Так Святые Отцы говорят!

 -  Да, дьявол хитёр - он и обличье Христа при­нять может. Мне умные люди про это сказывали! А есть такие дурачки, которым видения только и подавай! А потом и будешь кланяться рогатому всю жизнь! И у самого рога вырастут! Ну а покой­ники, когда их на ночь к вам сюда привозят, из гроба-то не выходят?

 -  Не выходят. Мы, Вася, им Псалтирь читаем. То я, то напарник. За ночь и прочитываем!

 -  Ты с ними осторожнее! А особенно старайся покойнику в глаза не смотреть! А то не ровён час, почудится тебе что-нибудь, так с ума от страха-то и сойдёшь! Да и вообще, где мертвец, там одно беспокойство. Помню, здесь в храме случай был, ещё до тебя, при Советах. Привезли как-то по­койницу и на всю ночь крышку с гроба-то сняли! А сторожа спать улеглись! Так что ты думаешь? Покойнице крысы всё лицо объели, одни только глазницы остались! Родственники утром приеха­ли отпевать, а там ни носа, ни губ, ничего! Скан­дал был страшный! Но замяли... Времена-то со­всем безбожные были! Властям не пожалуешься! Скажут: ах вы, такие-сякие, в церкви отпевание решили устроить? Мракобесие разводить? Так вам и надо! Так что ты Псалтирь-то прилежно читай, не спи! И гроб закрывай обязательно! На всякий случай, понял? Это тебе мой совет.

 -  Понял. Так и сделаю.

 -  Васенька, пошли, милый, домой, а то на электричку опоздаем! - мать подходит к нам и виновато улыбается:

 -  Совсем мой дурачок вас заговорил! А вы за­писочки наши в алтарь передайте, пожалуйста! Храни Вас Господь!

ПУТЕЕЦ

Из прихожан на меня сильное впечатление произвёл Владимир - мужчина лет сорока с иссиня-чёрной окладистой бородой и грустными тёмными глазами. Два раза в неделю он прихо­дил на вечернюю службу, вставал в притворе - и стоял, не шелохнувшись, до самого конца служ­бы. Потом, когда все уже расходились, он при­кладывался к Знаменской иконе Божией Матери и к Распятию. Долго стоял на коленях, прижи­мался лицом к тёмному древу Креста и плакал. И неслышно просил о чём-то Господа, творя крест­ное знамение и совершая земные поклоны.

От него почему-то всегда пахло луком. Ино­гда мы приглашали его поужинать, но он почти всегда отказывался, ссылаясь на нехватку вре­мени и собственное недостоинство. Впослед­ствии выяснилось, что он работал путейцем - ме­нял старые шпалы на новые, укладывал рельсы в Рижском направлении. Его окружали сплошная матерщина, опущенность и пьянка. Владимир страдал от алкоголизма. Он часто пил, уходил в запой, потом возвращался из скотского состо­яния к жизни, каялся и вновь спешил в храм. А чтобы от него не пахло водкой, заедал её, ока­зывается, луком. Оттого - и запах, который сразу привлекал к себе внимание.

Вскоре он продал всё, что у него было в квар­тире, пропил всю мебель и жил впроголодь. Впо­следствии следы его потерялись. Несмотря на всё своё покаянное состояние, он так и не смог избавиться от своего страшного порока и, гово­рят, умер чуть ли не под забором.

Но я навсегда запомнил, каким возвышенным был Владимир во время молитвы, как сокрушал­ся и каялся вечерами после всенощной, наедине с Богом. Глаза путейца смотрели на мир с би­блейской глубиной, и всякий случайный человек мог бы сказать, что перед ним - подвижник веры и благочестия, без пяти минут святой человек.

Я ВЕРЮ, ЧТО ТЫ ЕСТЬ!

Алтарь ярко освещён. Идет всенощное бде­ние. У стены в нише стоят два диакона. На всех -желтые облачения. Трещат свечи по бокам за­престольного образа. Образ написан по стеклу, внутри - электрические лампы. От этого изображение Христа сияет, и сквозь зрачки Его очей тоже пробивается свет.

Отец настоятель раскрыл на престоле Еванге­лие в красном переплёте и ищет нужное воскрес­ное зачало. Скоро начнётся полиелей. Сквозь Царские врата видны лица прихожан.

Люди стоят неподвижно и изредка крестятся. Исключение составляет бывшая балерина - по­жилая прихожанка, которая часто кладет пояс­ные поклоны, смотрит вверх, беззвучно улыбает­ся и на её лице - слёзное умиление.

Мальчики - дети прихожан - готовят свечи. Пономарь заправляет кадило. Справа и слева от престола - дорогие пёстрые ковры. Окна алтаря занавешены шторами, чтобы любопытные про­хожие с улицы не глазели сквозь стёкла на бого­служение.

В ризнице, сверкая окладами, висят отре­ставрированные иконы. Чопорный по поведению прихожанин Георгий, получивший благослове­ние помогать в алтаре, режет освященные ли-тийные хлеба на аккуратные маленькие кусочки и поливает их вином, чтобы раздавать всем ве­рующим после чтения Евангелия на полиелее. Прихожанин одет в чёрную водолазку и тёмные брюки, весь его вид чем-то напоминает католи­ческого пастора. Он об этом знает и любит оде­вать под водолазку белую рубашку с круглым стоячим воротничком. Георгий хорошо разби­рается в службе и со знанием дела рассказывает страшные истории про последние времена:

 -  Слушай, брат, придёт время, когда в Сибири вновь лагеря будут строить, а христиан - пере­писывать. Многие тогда по этапу пойдут. И будут всех мучить. Специальные приспособления при­думают, психотропные средства разные. Муче­ния будут такие, каких ещё свет не видывал. Так что пора, брат, сушить сухари да перебираться в Сэров, к канавке преподобного Серафима, где прошла своими стопочками сама Матерь Божия. Преподобному было откровение, что туда Анти­христ не пройдёт. Господь не попустит. А ещё в Иерусалиме храм построят, и там будет анти­христ сидеть. А взойдет он туда сквозь Золотые ворота. Их тоже воссоздадут. В Израиль уже и камни завезли, и богослужебные сосуды изгото­вили. Только вот арабы сильно против - воюют с ними, оттягивают для нас время, чтобы мы могли ещё покаяться во грехах своих!

Тут меня отводит в сторону гривастый чтец Валера, в прошлом - московский хиппи и дисси­дент - и начинает менторски, раскатистым басом объяснять, как надо читать заздравные и заупо­койные записки.

 -  Видишь записки с двумя галочками? Они стоят по червонцу. Не вздумай читать их сам, а сразу передавай настоятелю. Другие, попроще -с одной галочкой или с синей пометкой - давай диаконам. А сам читай всё, что останется! Всё равно это будет целый ворох! Делись с ребятами, а сам старайся пробегать всё глазами по диаго­нали! А что прочитать не успеешь - перекрести и скажи: «Помяни, Господи, о здравии их же име­на Ты веси»! И ещё! Записки могут передавать и через дверь во время службы. Что бы там ни передали, сразу же беги с ними к настоятелю, если он не занят, или же к старшему алтарнику. Внутри могут быть завёрнуты деньги. Это всё батюшкам. А знаешь почему? Их молитва - бла­годатна. Наша с тобой - не такая! Небо и земля, вот какая наша с тобой молитва по сравнению с ними, ты понял? Вот люди им и несут. А батюшки иногда с алтарниками делятся. Это, дорогой ты мой человечек, наш дополнительный зарабо­ток. Вот так. Нуты-то, конечно, далеко пойдешь, да? Тебе все эти подачки ни к чему! Как же, как же! В семинарию поступишь, сан примешь, мы у тебя благословение брать будем! Очень хочешь, да, признавайся? В глазах-то гордынька ох как блеснула! Слушай, а ты случайно не грузин? Фа­милия у тебя какая-то нерусская. Да и сам ты на восточного человека смахиваешь. Да ладно, не обижайся! Это я так, к слову!

Открываются Царские врата. Священники выходят на солею, спускаются вниз и выстраи­ваются в два ряда - по правую и левую сторону от иконы праздника, лежащей на аналое. Дья­кон подает кадило настоятелю, кланяется, берёт большую свечу, и начинается полное каждение. На клиросе поёт хор из пяти человек. Выделя­ется профессиональный бас, ему подпевают те­нора, звучит контральто. Певчие в большинстве своём молодые люди. Они уже давно акклимати­зировались на приходе и подрастеряли чувство благоговения к службе. Часто я слышал хихика­нье и шепотки на их пятачке за клиросной ико­ной, видел, в каких легкомысленных одеждах они приходят в храм.

Своими наблюдениями я делился с опытным пожилым чтецом и бывшим фронтовиком Нико­лаем Петровичем Поповичем, к которому изна­чально почувствовал сердечное расположение:

 -  Мишенька, ну что ты хочешь?! Это же не­ церковные люди! Им дана такая редкая возмож­ность - воцерковиться, стать духовными, кос­нуться Источника воды живой! А они - хи-хи да ха-ха! Понятно, дело молодое, кровь играет! Но какой пример они всем подают? Сплошной со­блазн! Как были светскими людьми, так и оста­лись! Куда-то не поступили, где-то не удержа­
лись, лишились места - и прибились по блату к храму, чтобы подзаработать! А душа-то отстоит далече! Нет бы посоветоваться, спросить батю­шек - как жить дальше, что делать? Куда там - они сами «всё знают»! Служба ещё не кончилась, а все певчие из храма уже гурьбой бегут! Беда! Но не все такие, не думай!

Отец настоятель кадит народ. Все склонились в поклоне. Певчие продолжают переговаривать­ся. Они знают, что от них многое зависит и что без пения - нет службы. Поэтому уверены, что замечания им не сделают. А и сделают - так сра­зу же и забудут.

В тишине читается воскресное евангельское зачало. Кто-то закашлялся. Неожиданно закри­чал на всю церковь младенец. На маму стали обо­рачиваться, и она поспешно вышла в притвор.

 -  «Во едину же от суббот, Мария Магдалина прииде, ещё сущи тьме, на гроб...»

И шло повествование о бесстрашных жёнах-мироносицах, которые спешили ранним воскрес­ным утром к погребённому Учителю...

Я слушал слова благовестия, и праздничное, радостное и возвышенное чувство охватывало душу и высвещало все её уголки. Как это кра­сиво - «жёны-мироносицы»! И «мир», и «мир-ро» - всё в одном удивительном слове. А «текли» жены, то есть бежали, ко гробу, где они найдут одни только свитые погребальные полотна, а Го­сподь уже воскреснет, и не будет Его среди мёрт­вых. Вот мироносицы заходят в тёмную пещеру, а она - пуста. Женщины оборачиваются и видят позади себя белого ангела, и он спрашивает их:

 -  Что вы ищете Живого среди мёртвых? Его здесь нет. Он воскрес!

Древний Иерусалим, раннее утро, и уже высохла роса на тёмных оливковых деревьях. И камень отвален от гроба. Ещё нет восхода солнца, ещё заря лишь только продела свет­лую нить по густому синему горизонту. И не на­писано ещё ни одной церковной службы - ни Литургии, ни Третьего Часа, ни Девятого. Нет ещё и нас самих - обременённых, изломанных, исстрадавшихся в обстановке безверия людей последних времён, связанных со Христом лишь каноническим текстом Писания, житиями по­чивших святых да своей немощной молитвой. Но уже кричит петух, возвещая о приближении дня, который изменит всю историю человечества, и люди узнают, что Христос - воскрес и что смерти нет.

Неподвижно раскрыты листья смоковниц. Ре­деющие сумерки с влажным запахом трав скра­дывают торопливые шаги женщин. Мироносицы несут апостолам невыразимую радость, великую веру и светлую надежду. Он, любимый Учитель, воскрес - и не увидит больше никто Его изъяз­вленного тела, печати смерти на челе, восковую сине-белую бледность Божественного лика...

Через всё рассветное небо пролетела и зака­тилась за Иудейскую пустыню падающая звезда. Господи, как же хорошо, что не будет отныне скорби и вселенского мрака!..

Закончилось Евангелие, священники гасят свечи. Выключается большое паникадило, и хор начинает предпостовое пение:

 -  «Множество содеянных мною лютых...»

Сложные мотивы, созвучие голосов, мощ­ный бас. Верующие становятся на колени. Ощу­щение греховности, стыда за прожитую жизнь сжимает моё сердце, и хочется горько и без­утешно плакать. Но вместе с тем и трепетное просветление рождается в душе, и мерцают в сознании слова «Воскрес, воскрес!» О, Боже, если Ты есть Любовь, прости меня и помилуй! Я немощен и ничего не могу без Тебя! Я верю, что Ты есть и что Ты защитишь меня! Кто я та­кой, Господи, - а Ты помнишь, не забываешь меня! Я чувствую приближение Твоё, и оно та­кое тихое, как рождение жемчужной росы на краю оливкового листа в ночном Гефсиман-ском саду! Как счастлив я, что Ты извлёк меня из суеты этого тёмного мира, где не было мне никакого пути вперед, но только лишь одни злые обстоятельства преграждали мои шаги, и многоликий грех, разлитый мертвящим покро­вом по улицам города, сковывал биение жизни и леденил сердце страшными призраками!

Под сводами храма Твоего стою я и внимаю дивным песнопениям. Как хорошо мне, Господи, рядом с Тобой, и всех я готов простить и не держу ни на кого зла и хочу только одного - чтобы не прерывалась та таинственная и лучезарная бла­годать, которую Ты изливаешь с небес на людей земли. Сколько тысячелетий прошло, и сколько сменилось поколений - и только Ты неизменен и по-прежнему любвеобилен. Так же, как я сейчас, благодарили Тебя в веках тысячи тысяч уст - и молитвы срывались с губ, горячие и искренние, и трепетали сердца у тех, кого сегодня уже давно нет среди нас: у крестьянки эпохи Возрождения, жавшей в поле, у блаженного африканца Ав­густина из Карфагена, у апостолов, у христиан-мучеников в подвалах Колизея, у византийских императоров, у инока в келье, у женщины из средневековой Фландрии, ожидающей родов, у Пушкина в Михайловском, у рыдающей петер­бургской прачки, склонившейся над кроваткой с умирающим сыном, у царственных страстотерп­цев Романовых в Тобольске...

Нет конца молитвенному общению с Тобой! Уходят в Твои обители одни, но тут же рожда­ются другие, подхватывая их прерванное молит­венное дыхание - и так без конца. Но те, кто был верен Тебе и не отчаялся, не пал духом, не из­менил данным Тебе обетам, - те не сгинули, не исчезли, не пропали в царствах Аида! Они упоко­ились в Отчих недрах Твоих и наслаждаются веч­ной любовью. Чистой, тихой радостью и светлым блаженством. Там, у Тебя, не может быть скучно и пресно, как утверждают злые и неверующие языки! Мир и покой - что может быть лучше и выше для нас, странников в ночи, утомленных от болезней и тягот жизненного пути? И я так хочу к Тебе в места небесного упокоения, где не будет больше ни слез, ни болезней, ни измен, ни печа­лей. Где душа моя встретится на нивах Божиих с теми, кого я так любил в земные дни свои, кто был близок мне по крови и духу - всех своих род­ных и близких, всех моих учителей жизни... как же хорошо нам будет всем вместе - там, где нет места ревности и мукам, насилию и пошлости, где Ты навеки изгладил из Книги Бытия всякое торжество зла!..

Я думаю о Тебе как о сокровенном Источнике жизни и связываю с Тобой образы зари, бездон­ных звёздных россыпей на небосводе и восхода! Вызывая в сердце чудесные видения заснежен­ных гор, звонко бьющего из-под земли родника, чистой молитвы, зажжённой свечи из благоухан­ного пчелиного воска, синих храмовых куполов, я живу Тобой и всей душой и телом ощущаю в Тебе, и только в Тебе, полноту Отцовства и Мате­ринства, Совершенного родительского Начала, в котором я, как счастливый младенец, раство­рюсь, растаю как воск и познаю Твою бесконеч­ную любовь и не постыжусь своего смирения и покорности перед мудростью Твоей!..

ИСПОВЕДЬ БЕЗ СЛОВ

Прошла зима, и наступил апрель 1988 года.

Чтобы поступить в семинарию, мне нужно было испросить благословение у опытного стар­ца. Но к какому старцу идти? И тут чтец Валера неожиданно предложил мне поехать под Ниж­ний Новгород к своему духовнику отцу Иосифу.

 -  Не пожалеешь. Я его давно знаю. Это самый старый архимандрит в России. Он всегда был не­зависим от властей. Поэтому к нему до сих пор тянется верующая молодёжь. В прошлом старец сидел. Зовут его отец Иосиф. Ныне здравствую­щий Патриарх Пимен лично предложил ему стать наместником Валаамского монастыря, но батюш­ка отказался. Он предпочитает уединение. Мы к нему ездим раз в три месяца. Он живёт и служит в заброшенной деревне Внуты Нижегородской области, в сельском деревянном храме Успения Пресвятой Богородицы. Во Внутах, кроме двух-трёх соседей-алкашей, больше никого нет. Все

разъехались кто куда. Понимаешь? А мы привоз­им ему продукты. С ним живёт слепая монахиня, мать Варвара, добрая женщина. Последний раз отца Иосифа забрали в 1985 году. За религиоз­ную пропаганду среди молодёжи.

Батюшка - опытный старец. Поговоришь с ним, возьмешь благословение. Ты же пришел сюда, чтобы в семинарию поступать? Я тебя пра­вильно понял? Или хочешь всю жизнь простоять у дверей и общаться с бомжами? Что ж, это тоже смиряет. Ведь смирение - это главная цель хри­стианина. А вам, иудеям, это особенно нужно. Ну чего ты сразу глазами-то засверкал? Не обижай­ся. Я пошутил. Ты - простой русский парень Ми-шако Ходанишвили! Ха-ха-ха!

Это были обычные добрые шутки в стиле Валеры.

На предложение чтеца моё сердце загоре­лось. Поехать за советом не в соседний район, а за целых 800 километров от Москвы, сойти на каком-то полустанке и часов шесть шагать по лесу до заброшенной деревни выглядело весьма романтично.

С нами вместе на поезд пришли жена Вале­ры - художница Лена, и ещё одна семейная пара. Мы взяли с собой тяжёлые рюкзаки с консерва­ми, бутылки водки и санки. Водка была необхо­дима по той причине, что старец за реставрацию храма расплачивался с рабочими из соседнего села только алкоголем. Больше они ничего у него не брали. Ни денег, ни продуктов. Огненная вода была в тех местах единственной разменной валютой.

 -  А ты этим, Михаил, не искушайся, - сказал мне Валера. - Старец их не спаивает. Тут действует другой принцип. С паршивой овцы хоть шер­сти клок. И для местных жителей это тоже полез­но, раз они по-другому не могут. Для спасения души. Хоть и пьют, но зато храм восстанавлива­ют. Как говорится, умрут не зря.

В поезде мы ехали бесконечно долго. Пейза­жи за окном были однообразны - снег, тёмные леса, редкие фигуры людей и покосившиеся дома.

Сосед по купе ночью надсадно храпел и сби­вал моё романтическое настроение.

Приехали мы на станцию назначения днём, выпрыгнули из вагона - и поезд тут же тронулся с места, набирая скорость. На полустанке с на­званием Анциферово мы остались одни. Напро­тив стояло одноэтажное здание захолустного вокзала. Мы купили обратные билеты, вышли на воздух и направились к заснеженной дороге. Она уходила в лес и терялась в темноте.

Мы шли часа три без остановки. Вокруг воз­вышались вековечные ели, берёзы, крутые су­гробы. Быстро смеркалось. Лес выглядел угрю­мым, и дорога тянулась за горизонт.

Вдруг сзади показался автобус, и суровый шофёр с непроницаемым лицом открыл нам две­ри. Обрадованные встречей, мы втащили в салон тяжёлые вещи и быстро проехали оставшийся путь.

 -  Это по молитвам отца Иосифа! - сказала мне тихо Лена и перекрестилась. - Тут никогда зимой автобусы не ходили!

...Скрипел снег под ногами, между забитых деревенских домов вилась узенькая вытоптан­ная тропинка. За изгородью высокой избы стоял и смотрел на нас седой старец, с патриаршей бо­родой и выцветшими глазами. Рукою он гладил огромного рыжего пса, который рычал на нас и скалился.

 -  Благословите, батюшка! - сказала Лена, и старец, перекрестив её, пригласил всех нас в дом. Видимо, он привык к гостям.

Мы расположились в комнатке, украшенной иконами. На боковой стене - искусно сделанный лес из еловых веточек, бумажные белки; препо­добный Серафим Саровский кормит с рук мед­ведя. Над головой святого летают беззаботные птички.

За окнами - густой ельник. Все сучья покры­лись коркою прозрачного льда, и лес звенит. Об­лака - как нескончаемая пелена, как растянутый, низко стелющийся туман.

Тает и капает снег с крыши. К храму поднима­ется сырая чёрная дорожка. Отец Иосиф - в ру­башке и широких штанах, на ногах - сапоги. Ему около девяноста лет. Жизнь его сурова - служба, хозяйство, молитва, короткий сон. Он родился в Туле, после революции был арестован и двадцать восемь лет провёл на Соловках. Потом служил в Вологде, а в последние годы обосновался в этом глухом месте, где лишь одна тишина, суровый быт и ежедневное упование на Бога в заботе о хлебе насущном. Последний раз старца забрали несколько лет назад, мучили, надевали, по его собственным словам, обруч на голову.

 -  Ты - антисоветчик! - заявили ему при обыске.

«Ширяли везде штырями», «сбили образа на пол», «набежали в алтарь». Выпили весь «Ка­гор», предназначенный для Евхаристии.

После освобождения отец Иосиф долгое вре­мя «ходил по стеночке».

Мы приехали к нему под воскресенье, нака­нуне всенощной, и скоро должна была начаться служба. Все личные разговоры были отложены на вечер.

Храм находился на горе. Вокруг него в сумер­ках виднелся погост. Над старыми могилами на­висли столетние ели. Их раскидистые лапы скры­вали от глаз покосившиеся кресты и надгробия.

Внутри было натоплено. Отец Иосиф сам сле­дил за храмом - помощников не было. Разве что случайные приезжие. С помощью двух печей он поддерживал тепло для проведения службы, там же пылающим углём от березы заправлял кади­ло. Повсюду горели лампады. Над престолом в алтаре - тёмная бархатная сень, сквозь окна ещё заметны уходящие за горизонт лесные холмы.

За всенощной я читал на клиросе, подпевал вместе с батюшкой на каноне. Обстановка распо­лагала к созерцанию и просветлённым мыслям. На многие километры вокруг не было челове­ческого жилья, а церковь работала, мерцали огоньки перед глазами, курился в кадиле ладан, и возносились песнопения.

Во время первого часа отец Иосиф вышел на исповедь. После положенных иерейских молитв он обратился к нам с краткой проповедью:

 -  Пусть сердце подскажет вам, в чём надо каяться. Все мы - грешники, но слёз у нас нет, и плакать мы не умеем. Будем же просить у Бога прощения, чтобы Он растопил наши сердца, за­твердевшие в окамененном нечувствии! А сейчас вспоминайте свои грехи, мысленно произносите их пред Господом -так, будто нынешний вечер - последний в вашей земной жизни...

Суровый и величественный вид батюшки - в митре, в облачении, с сияющим наперсным кре­стом поразил меня. Перед нами стоял старец, исполненный духовной силы и красоты. Худоща­вый и высокий, перенёсший жестокие испытания в долгой неволе, он смотрел на нас со строго­стью и состраданием. И за его плечами невидимо представала вся прожитая им тяжкая жизнь - ла­геря, лишения, побои.

Наша молчаливая исповедь длилась долго. Мы стояли, вспоминали прошлое, переживали заново свои падения. Потом наступил момент, и мы нача­ли буквально рыдать, и от слёз на душе было такое очищение, подобное которому я не испытывал ни­где и никогда - ни прежде, ни после.

Я подошёл под разрешительную молитву. Старец накрыл меня епитрахилью, и я почувствовал, как голову мою пронизала какая-то див­ная свежесть, и стало легко, удивительно легко на душе...

За трапезой отец Иосиф говорил нам горькие слова:

 -  Продолжается развращение, всеобщее от­ступление от Бога. Скоро наступит время, когда оставшихся верующих объявят сумасшедшими за то, что они не участвуют в общем пороке. Из всех религий сделают одну. Она объявит грех нормой и освятит разврат. На места совестливых священников поставят приспособленцев. Они окончательно извратят веру. Если народ за ними пойдёт, то не будет ему уже никакого спасения. Нам сейчас Патриарх нужен такой, как Тихон! Вот был духовный вождь! Тогда, может быть, ещё бу­дет дело. А нынешний - всё выжидает! Разве ж так можно? Ни рыба ни мясо!»

На мою просьбу благословить меня на по­ступление в семинарию и принять в дальнейшем священный сан он ответил:

 -  Господь да благословит тебя на всякое дело благое! Поступай, а там видно будет!

Я встал на колени, и он осенил меня крестным знамением.

После обеда мы тепло попрощались со старцем и пошли обратно на станцию. Дорога назад была лёгкой, а настроение - хорошим и солнечным.

Приехав в Москву, я в течение нескольких дней ощущал себя обновлённым.

ПОЕЗДКА В ЛАВРУ

Отец Владимир, выслушав мой рассказ об отце Иосифе, задумчиво сказал:

 -  Что ж, хорошо сделал, что съездил. Но вот тебе мой совет: испроси-ка благословение ещё и у старцев из Троице-Сергиевой лавры. Они все-таки люди более известные.

Что ж, приказ есть приказ, и я поехал в лавру.

Поезд шёл в Загорск почти полтора часа. Останавливался на всех станциях, гудел, дёргал сцеплениями. Несколько раз кто-то пытался со­рвать стоп-кран.

В вагоне ехало много верующих. Их можно было узнать по особым выражениям на лицах. Мужчины отличались суровым взглядом, имели длинные волосы и бороду. Одежда их оставляла желать лучшего -толстовки, безразмерные шта­ны. На кронштейнах висели их нехитрые пожит­ки - мешки, сумки. В руках - духовные книги, мо­литвословы. Верующие женщины делились на два типа - старых, в платках, шапках, в роговых очках, - и молодых, с чистым взглядом, бледным лицом и внутренней сосредоточенностью.

На каждой остановке подсаживались проле­тарии, легко узнавали друг друга, кучковались и начинали резаться в карты. Дети смотрели в окна и на карточный мат-перемат внешне не реагировали. Но в своих маленьких душах, на­верное, складывали всё сказанное в уголки па­мяти - до поры до времени. А за окнами светило солнце, мелькали перелески, какие-то дома, от­крывались и медленно проплывали по ходу по­езда просторы полей и равнин. Вот пролетела наискось быстрая чёрная птица. В синей вышине растворился белый след самолёта.

На стекле шевелила крылышками муха. По­том она поползла куда-то вверх, взлетела - и села на рукав рясы благообразного батюшки. Тот увидел её и недовольно дёрнул рукой.

Заплакал ребёнок. Поезд медленно подхо­дил к конечной станции.

На предпоследней остановке в вагон вошёл развязный продавец газет и, никого не спраши­вая, стал пересказывать содержание «Москов­ского комсомольца». Голос его звучал ментор­ски, надменно, и все сидевшие в вагоне при­тихли - кто с покорностью, кто с недовольством. Действительно, почему эти газетчики и книго­ноши считают себя вправе врываться в нашу личную жизнь и производить там кавардак? По сути, он - просто мелкий амбициозный хам. Про­сто - нагл, и хочет на нас заработать. Но навер­ное, похожий принцип существует везде. Чтобы получить власть и место под солнцем, надо не­пременно плеваться и орать, обманывать и угро­жать, презирать и ненавидеть.

Вдруг голос торговца смолк и раздался пере­лив гармони. Из тамбура к нам шагнул пьяный мужичок - и запел:

«Куда ведёшь, дорожка милая,

Куда ведёшь, куда зовёшь?..»

И таким задушевным вдруг повеяло и от это­го мужичка, и от песни, что все в вагоне растая­ли, лица людей просветлели, и некоторые жен­щины прослезились. Может, вспомнили что-то далёкое, юное и безвозвратное?

И моё сердце - тоже сжалось. Я подумал: вот мимо меня проходит моя Россия, которую уже не вернуть...

Показался вокзал. Ларьки, оглушительная музыка и разбитной женский голос, истошно кричавший:

«А я люблю военных, красивых, здоровенных,

Ещё люблю крутых и всяких деловых!»

Нищие толпились около туалета. Батюшка в чёрной рясе и в камилавке размашистым шагом шёл сквозь вокзальную суету. За ним поспешали две монахини.

Вороны ходили вразвалочку по тротуару и склевывали кем-то брошенный хлеб.

В лавру вела улица с домами в два ряда. Она шла с наклоном вниз. Звуки шагов эхом отдава­лись в пространстве. Листва только-только нача­ла распускаться, и апрельские запахи волновали сердце ожиданием таинственного чуда.

За домами простучала колёсами электричка. Моей головы коснулись набухшие почки с накло­нившейся ветки тополя. За поворотом показа­лись золотые и синие купола Троице-Сергиевой лавры, духовного центра русского православия.

Перед входом в лавру на площади - толпа нищих. Они дёргают тебя, подсылают золотуш­ных детей, требуют милостыни, ругаются матом. Среди них - пришлые монахи и священники с коробами на груди - тоже просят. На скамей­ках- пьяные бомжи, они глядят заносчиво, в их глазах - кондовая проза жизни. Позже я удив­лялся - почему лавра совершенно не действу­ет на них положительно? Но позже понял - так удивляться можно и революциям, и убийству. Всё это - греховные аномалии, не подлежащие здравому осмыслению.

На территории монастыря царил порядок, Всё было убрано, вскопано и выметено. Около алтарной части Духовской церкви - несколь­ко надгробий, между ними - нежная зелёная трава. Богомольцы спешат взять святую воду из кладезя в часовне напротив колокольни, направляются в Свято-Троицкую церковь, где покоятся честные мощи преподобного Сергия Радонежского. Внутри древнего храма - треск свечей, приглушенные звуки людской речи. Хор поёт акафист:

 -  Радуйся преподобный отче Сергие, скорый помощнике и преславный чудотворче!

Иеромонах перед ракой читает записки о здравии, потом берёт в руки Евангелие: «При-идите ко Мне, все труждающиеся и обременные, и Аз упокою вы...» Дивно и сладко было мне слышать эти слова. Казалось, что рядом со мной невидимо стоит сам Христос, исполненный силы, славы и любви к нам, недостойным.

На иконостасе, тёмном и бликующе-золотом, образы, потемневшие от времени. Некоторые из них писал преподобный Андрей Рублёв, ученик Сергия. Перед подъёмом в три ступени к раке -очередь, но она быстро проходит. Справа - боль­шой подсвечник - там лес свечей самой разной величины. Все хотят поставить свечи поближе к Преподобному. На солее надо трижды перекре­ститься и трижды же совершить земной поклон. Потом все подходят к раке и с благоговением три раза прикладываются к её поверхности, дви­жутся к спуску. Некоторые успевают взять благо­словение ещё и у читающего батюшки. А внизу, у колонны, стоят молящиеся и наблюдают, как мерцает огонь в разноцветных лампадах над ра­кой великого святого Древней Руси.

ОТЕЦ НАУМ

Чтобы попасть к отцу Науму, - он принимал в братском корпусе лавры, - нужно было пройти сквозь проходную. Там сидел бородатый страж с тусклыми глазами. Ему, вероятно, давно уже все примелькались. Народу к старцам приезжа­ло великое множество. С разных концов России сюда ехали верующие со своим горем и самыми разными проблемами. Большей частью это были простые люди, нередко полуграмотные. Но по­падались посетители и с высшим образованием.

В предбаннике, где располагалась келия старца, было душно. Кто стоял, кто сидел. В углу какой-то худой человек истово читал псалтирь и помянник. Между стоявшими находились и ба­тюшки из далёких приходов. Преобладали жен­щины.

Обстановка была напряжённой, все ждали своей очереди. За дверью отца Наума решались судьбы, давались ответы на жизненные и духов­ные вопросы. Он был опытным духовником, по характеру-человек-практик, с суровым началом и немногословный.

Однако на приём к отцу Науму я не попал. Старец, видимо, по внутреннему наитию вызывал к себе тех, кто более всего в нём нуждался. Не­сколько раз вплотную подходила моя очередь, но отец Наум меня упорно не замечал, быстро проходил мимо и приглашал кого-то другого. Может, игнорирование маститым старцем моей персоны было вызвано тем, что я пожаловал в лавру в костюме и с галстуком - и он меня сми­рял. Но, помню, расстроился я тогда здорово и воспринял случившееся как дурное предзнаме­нование. Раз старец не принимает, значит, точно, почуял во мне что-то неладное. Увидел мои гре­хи, прозрел греховную сущность. Что делать?..

На следующий день я вновь приехал из Мо­сквы в лавру к отцу Науму. И опять безрезультат­но. То же самое повторилось и на третий день. На проходной меня уже узнавали. Тот же дежурный высунулся из будки и с сочувствием сказал:

 -  Не расстраивайся! Здесь таких, как ты, воз и маленькая тележка! Некоторые по пятьдесят раз приезжают - и всё без толку. Ну и что? Народу у батюшки - не продохнуть! Терпи! Если действи­тельно надо - примет! А не примет - значит, на то Божья воля! Вот так!

В КЕЛЬЕ ЛЕЙТЕНАНТА ПАВЛОВА

В свой заключительный визит я не сумел про­никнуть к отцу Науму даже в предбанник. Народ теснился на улице и молчаливой очередью оги­бал здание корпуса, теряясь за углом. Простояв почти полдня, я понял, что отцу Науму, наверня­ка уже выделившему меня намётанным глазом, я пришёлся не по душе.

«А пойду-ка я к отцу Кириллу! - вдруг поду­мал я. - Чем он хуже батюшки Наума? Может, там очередь меньше?»

На улице грело весеннее солнце. Асфальт был влажным, и по его бордюру пробивалась зелёная трава. Грузовая машина с продуктами стояла в глубине корпуса. Её разгружали два мо­лодых послушника. Раздался колокольный звон, и стая белых голубей стремительно облетела монастырь.

Келья отца Кирилла находилась на втором этаже соседнего здания. Перед окном старца кто-то подвесил кормушку - и множество птиц с щебетом летало вокруг окна, требуя хлеба. Отец Кирилл, по слухам, был тот самый герой Отечественной войны, легендарный лейтенант Павлов, который до конца отстреливался в знаменитом доме Павлова в Сталинграде. Вы­жив, он дал обет Богу стать священником. Ви­димо, подлинный переворот произошёл в его душе в те грозные военные годы. А может, он вырос в верующей семье, и по жизни его вела молитва матери.... В те годы это случалось ча­сто. Так или иначе он исполнил принятое ре­шение, принял сан, а через некоторое время -иноческий постриг.

Его земным приютом стала лавра. Незлоби­вость отца Кирилла, умение сострадать челове­ку и общая расположенность к нему со стороны братии привели к тому, что иеромонаха возвели в чин архимандрита и сделали духовником оби­тели. Впоследствии, в 90-х годах, он исповедо­вал и Святейшего Патриарха Алексия II.

На исповедь к нему ходило много семинари­стов. Его действительно любили. Сухощавый, с длинной раздвоенной седой бородой и добрыми уставшими глазами, он умел успокаивать людей самыми простыми словами, но звучали они у него всегда весомо и сильно. Замечено, кстати, что народ часто предпочитает слушать не высокоум­ного богослова с эрудицией и богатым словар­ным запасом, а простого и любвеобильного свя­щенника, подчас даже без всякого семинарского образования. Почему? Да потому, что люди вну­тренне чувствуют, где и у кого скрыта подлинная любовь к ближнему. Этим прежде всего ценен любой священник и вообще христианин. Позже я наблюдал это на себе - говоришь с людьми, витийствуешь, нанизываешь богословские фра­зы, а народ зевает и смотрит по сторонам. И - не верит тебе ни на грош. А к другому, немудрёно­му батюшке бегут толпами - а он и говорит-то с ошибками. Не хочу оправдывать ни невежество, ни неграмотность некоторых священнослужите­лей. Но всё-таки встречаются среди них люди -совершенно от сохи, без всякого образования, а скажут тебе слово - и ты бросишь всё и пойдёшь за ними. А за умным, интеллектуальным и всез­нающим не пойдёшь ни за какие коврижки. Ибо у одного ты чувствуешь великое любящее серд­це, а у другого - высокомерие, гордыню и полное «отсутствие присутствия». Таким христианином сердца был и отец Кирилл, в миру - Герой Со­ветского Союза. Правда, сам он никогда не под­тверждал этот слух. Но мы приписывали это его личной скромности.

...Я прохожу в дверной проём, и меня окружа­ет прохладный полумрак. Поднимаюсь на второй этаж. Скрипит лестница, по стенкам аккуратно развешаны иконы. Меня окружает тишина. В ко­ридоре тикают напольные часы с противовеса­ми. Высокий келейник с бородой и в подряснике уточняет цель моего прихода.

 -  Отец архимандрит пока у себя. Но скоро он уйдёт на трапезу.

 -  Может, успею?

 -  Помоги тебе Господь!

Перед дверью старца-три человека. Они как-то моментально входят и выходят. По очереди.

 -  Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!

 -  Аминь! - слышу я в ответ. Это значит - мож­но заходить.

Я открываю дверь. И вижу - ослепительный свет от огромного серебряного оклада на стене. Там - икона Божией Матери. Вся келья зали­та солнечными лучами. За окном прицепились лапками за кормушку маленькие птицы. Берёза качает тонкими ветками и склоняет нежные ли­сточки на чистое стекло.

В келье - тонкий запах ладана, пол деревян­ный, со скрипом. У изголовья дивана - иконо­стас, сбоку-небольшой шкаф.

В центре комнаты - аналой с Крестом и Еван­гелием. Рядом стоит отец Кирилл. У него - не­много вытянутое лицо, по пропорциям даже, скорее, некрасивое, но духовно - прекрасное. От батюшки исходит внутренний покой. Он терпели­во смотрит на меня и взглядом пытается понять моё настроение, снять пелену с моих нехитрых тайн.

Я подхожу под благословение и сбивчиво из­лагаю свою просьбу. Он внимательно слушает и улыбается.

 -  Ну что ж, желание хорошее! Да... Но снача­ла надо поисповедаться!

Старец встал около аналоя и начал читать чи-нопоследование исповеди.

Окончив чтение, он повернулся ко мне. Я встал на колени и рассказал ему о всей своей подноготной. Трудно мне было говорить о про­шлых богомерзких грехах, но я пересиливал себя и думал - вот пусть будет что будет... К чему скрывать? От Бога всё равно ничего не утаишь...

Отец Кирилл покрыл мою голову епитрахи­лью и прочитал разрешительную молитву.

 -  Поступай в семинарию! А там видно будет. Господь да простит тебе заблуждения юности.

Как же я был благодарен ему за доброе ко мне отношение! Поцеловав руку старца, я попрощал­ся с ним и вышел на улицу. Птички по-прежнему висели на его окне, и берёза белела в палисад­нике. У крыльца стояли двое - иеромонах с чёр­ной окладистой бородой и послушник. Они тихо общались между собой, и я подумал: вот передо мной заветный мир, где нет ничего случайного. Здесь произносят нужные спасительные слова, совершаются дела любви и благочестия, и жизнь насельников соприкасается в благословенной вечностью...

За стенами монастыря ясным погожим днём пел соловей. В безоблачном синем небе разли­валось тихое сияние. Луч солнца ласкал лужи под ногами, и крыши братского корпуса бросали короткие тени на дышащую весеннюю землю.

И опять раздались мерные удары колокола на лаврской колокольне, увенчанной золотой короной.