В детстве я смотрел фильм литовского режиссера Витаутаса Жалакявичюса «Это сладкое слово – свобода…». Он был посвящен чилийским коммунистам, томившимся в застенках Пиночета и стремившимся к свободе. Здесь с мечтой заключенных все было понятно, и мы, подрастающее советское поколение, переживали за судьбы киногероев, жаждали их освобождения.

В год выпуска киноленты – 1973-й – я, будущий восьмиклассник, отдыхал с родителями (отец был известным прозаиком) в пансионате Литфонда в Коктебеле и видел на берегу моря еще уцелевшие каркасные декорации, сколоченные специально для этого фильма. Виды морской стихии, волны, набегавшие на каменистый берег пляжа, память о фильме, воспевшем волю, и первая сильная любовь к юной незнакомке из соседнего коттеджа – все это создало тогда в моей душе непередаваемое и сладостное ощущение свободы – жизни в соответствии с желанием и совестью. До сих пор прекрасно помню это блаженное состояние, когда перед тобой раскрываются все горизонты – и ты счастлив от того, что все у тебя .ладится и что ты своей стеснительной и тайной любовью никому не мешаешь жить, в том числе и самой даме твоего сердца. И хотя с высоты уже прожитой жизни я сейчас хорошо понимаю цену коммунизма и с улыбкой смотрю на наивные проявления своих первых трепетных сердечных чувств, все равно – персонажи фильма воспринимаются по-прежнему позитивно, а более сильного чувства, чем то, которое я испытал к незнакомой девочке в Коктебеле, никогда уже впоследствии не было. Вот что значит время и обстоятельства. И – по-детски сильное их восприятие.

На тех или иных этапах моей жизни свобода являлась ко мне в разных образах. В детстве она представляла собой мой внутренний мир, дачу, луг и цветы. Я – весь в себе, в своих играх и возвышенных взаимоотношениях с друзьями.

Я – полностью свободен и вместе с тем никого не тесню. Просто мне хорошо от того, что вокруг – лето, что вот-вот придет ко мне мой друг Андрюшка Соловьев, чтобы вместе со мной стрелять из лука по мишени или ловить красивых бабочек, и скоро, уже очень скоро приедет из Москвы после работы моя любимая мама, и все мы вечером будем жечь костер и провожать взглядом его яркие искорки, исчезающие в звездном небе, любоваться на луну и мечтать о полете к звездам. Все эти маленькие события и переживания составляли тогда мой сокровенный мир, мою свободу и независимость.

И вот что интересно – никому она не была в тягость, и я был полностью предоставлен самому себе, миру светлых грез.

С возрастом понятие свободы усложнилось, урезалось и стало более социальным и политизированным. В школе зазвучала тема обязанностей гражданина, и смутное ощущение свободы осталось уже только где-то в глубине души.

В университете из занятий по марксистско-ленинской философии мы узнали, что свобода есть всего лишь осознанная необходимость. Нам показалось, что приятель Маркс здесь как-то перегнул палку. Но нет – потом кто-то мне сказал, что великий пролетарский учитель заимствовал эту сентенцию из древних философов. Но в любом случае со свободой происходили какие-то странные метаморфозы, и она постоянно суживалась. А может быть, я просто не понимал ее сокровенного смысла.

Поступив на работу, я уже без конца только и делал, что подчинялся. Начальству, парткому, профкому, партийным директивам, решениям руководства страны, радио и телевидению. Свобода перекочевала в область абстракций. Только там я еще мог уходить в свои грезы и  мечтать о  независимости.

В перестроившейся России я ощутил себя поначалу более свободным. Надо мной уже не довлел пресс идеологии. Я мог достаточно открыто выражать некоторые свои мысли и знал, что за это мне почти ничего не будет. Ощущалась реальная свобода печатного слова. Мне нравилось, что стали открываться храмы, что на входе там не стояли, как в советские времена, властные соглядатаи и не задерживали тебя на выходе. Что по телевидению появились религиозные передачи. Это были, как говорится, положительные эмоции. С другой стороны, я не мог не замечать, что наряду с подлинными ростками свободы рядом со мной и вокруг меня с великим шумом утверждался антипод свободы – нравственная вседозволенность – пропаганда безудержного секса, словесная пошлость, легализация мата, принцип духовной всеядности и релятивизма, унифицированная вульгарность в отношениях между мужчиной и женщиной, мальчиком и девочкой, девушкой и юношей. В эту вседозволенность, на мой взгляд, входило также массовое явление продажности любви, культ успеха, карьера любой ценой, открытое поклонение мамоне и жестокость.

Те, кто пропагандировал вседозволенность, называли ее свободой. Но я понимал, что в этом уподоблении была большая и явно нечестная подмена. Моя свобода кончается там, где начинается свобода другого человека. Вседозволенность по-блатному бессовестно ломала эту формулу и врывалась на мою территорию, не спросив ни у кого разрешения. Средствами желтых массмедиа, пошлым поведением распропагандированных прохожих, психологией толпы, заведенной на агрессию, бранью обкуренных подростков на моей заплеванной и облитой пивом лестничной клетке.

В ответ на это я слышал лукавое одно и то же:

«Не хочешь – не слушай! Не нравится – не смотри!».

Да, я не буду смотреть очередной эпатаж молодежных программ по ТВ. Не стану слушать крикливые споры лукавых политиков и их ложь перед зрителями. Не буду виртуальным соучастником будуарных сцен ночного телевеселья. Но как быть с меднозвенящими пьяными голосами под окном, выкрикивающими в мои многострадальные уши полюбившиеся им куплеты из новомодных и вседозволенных песен типа «Втюрилась маманя в сына…» И главное – как быть с тем, что все благополучно выключенное и заглушенное мною будет слушать и смотреть наивное доверчивое подрастающее поколение, которое придет мне на смену?

По существу, этими вышеприведенными ядреными фразами-запретами мне затыкают рот и как бы говорят: «А это, парень, уже не для тебя. Отойди в сторонку и не мешай. Делаются большие дела. Да, ты понял, что вседозволенность – это не свобода, а диктат, духовная революция, психическая атака, насильственная ломка сознания, борьба со всякой живой традицией, утверждение нового порядка. Понял – и помалкивай. Здесь расчет – на молодых. А потом – им нравится не пресность, а крутизна, не скучное проживание с законной женой до гробовой доски, а смелая половая жизнь и новые связи. Молодежь тащится от денег и удачи, от наркотика и водки, от экстрима и модной жестокости. Ей чужда  всякая жалость.

Нет сомнения в том, что вседозволенность приведет общество к трагедии и развалу. Любое общество. Мы уже не первый десяток лет видим подобную вседозволенность в действии. Сдерживающее же начало существует для того, чтобы обеспечить выживаемость человека и его благословенную свободу. То есть возможность жить в полном соответствии с законами человеческого естества. С тем, что по-настоящему полезно и нужно для человека.

Не курить, забываясь в губительном кайфе, наркотическую травку, разрушающую психику до основания. Не вести разнузданную личную жизнь, потому что невоздержание принесет тебе только ВИЧ-инфекцию и букет дурных болезней. Не быть жестоким, так как жестокость порождает неизбежную ответную ненависть и месть. Не изрыгать словесную скверну, так как за каждое слово рано или поздно придется ответить. Вот это и есть правильно понятая свобода. Ну, а свобода прыгать с десятого этажа, пить цианистый калий и садиться на горячую сковороду – как раз и есть та самая «сладкая» вседозволенность.

Думаю об этих грустных вещах – и вспоминаю детство. Нет, все-таки там у нас и вправду была какая-то удивительная свобода. Совершенно особая, глубоко внутренняя и поистине необъятная. И что самое главное – она действительно никогда и никому не мешала. А это и есть существеннейший признак настоящей свободы, ее подлинная сладость и счастье. 

Владимир МИХАЙЛОВ

Перейти к содержанию номера