На вид ей было лет четырнадцать, от силы пятнадцать. Она стояла на пустой автобусной остановке. Наметанным «водительским зрением» Палыч «засек» ее сразу: сработал рефлекс – внимание, пешеход! Угрозы для его «Тойоты» девчушка не представляла, на самоубийцу не тянула, и сигнал тревоги автоматически погас. Лет тридцать назад в бытность свою стажером корпункта одной из центральных газет в Праге Палыч подружился с палестинским писателем Эмилем Хабиби, и тот научил его золотому правилу вождения. «Ты должен постоянно представлять себе самое худшее, что может произойти на дороге в данный момент, – поучал Эмиль. – Видишь человека, жди от него броска под колеса, проезжаешь под мостом – вообрази, будто на крышу автомашины падает камень». На искренний вопрос: «Зачем это?» – семидесятилетний палестинец заговорщицки подмигивал: «Это чтобы ты не расслаблялся. И не бездельничал». С тех давних пор Палыч не раз имел возможность убедиться в полезности совета своего арабского друга. Привычка прогнозировать в пути худшее со временем вошла ему в кровь. Несколько раз прогнозы сбывались, но он всегда оказывался наготове. Возможно, это уберегло его от серьезных аварий за долгие годы, проведенные за рулем. И не только за рулем…

Итак, явной опасности не было. Тем не менее, что-то заставило его насторожиться.

Фигурка у обочины представляла некую странность. Она не стояла, а мелко приплясывала, напоминая своими движениями лесную тонконогую птичку-пичужку, бог весть каким ветром занесенную на безлюдную трассу Волоколамск – Руза.

Проскочив еще пару сотен метров, Палыч внезапно осознал, что во внешности девушки «зацепило» его внимание: одета она была явно не по погоде. Короткая цветастая майка-безрукавка и летние брюки в клеточку выглядели несуразно на фоне серого мартовского утра и злого, пронизывающего до костей ветра.

Привычно посмотрев в зеркало заднего вида, он начал сбавлять ход. В зеркале отразилась ее жалкая фигурка, нелепо перебирающая тонкими ногами и подпрыгивающая. Дорога сзади, сколько хватало глаз, была пуста. Да, шансов поймать в это время попутку у нее почти не было. Палыч решительно развернул «Тойоту» и через пару секунд остановился перед странной девчонкой.

– Куда тебе? – спросил он. В этот воскресный день он, как всегда, направлялся на литургию. До церкви Иоанна Богослова, что в селе Каменки, было добрых двадцать километров, и ему не терпелось к началу службы. Он торопился.

– До Волоколамска подвезете? – голос у Пичужки (а именно так он стал называть ее про себя) был простуженный, с хрипотцой, но по-детски ломкий.

– Извини, не по пути, – с некоторым облегчением ответил Палыч. Поворот на Каменки рядом, а до города – километров тридцать с гаком.

Накануне перед сном он, как положено, вычитал последование ко Святому Причащению, постился и теперь с нетерпением ждал начала службы, предвкушая и искупительную ломоту в ногах от долгого стояния, и погружение в молитвенный водоворот света и звуков, и счастливое чувство парения, которое он испытывал всегда от  соприкосновения с таинствами причастной благодати.

Досадуя на задержку, Палыч взялся было за руль, но тут в глаза ему бросилась последняя, ранее не замеченная деталь гардероба Пичужки. Точнее – отсутствие этой детали… она была босой! Посиневшими от холода ступнями она переминалась и дробно подпрыгивала на ледяном асфальте, отчего и возникало впечатление хаотичного танца, привлекшего его внимание.

Вообще-то Палыч не считал себя впечатлительным, тем более, сентиментальным человеком. Скорее, наоборот. В заграничных турне при осмотре памятников мировой культуры он скучал, томился и тайно вздыхал по упущенной возможности провести это время с удочкой где-нибудь на берегу подмосковного водохранилища. Шедевры и красоты мира почему-то не трогали его, не запечатлевались в памяти. Жена, таскавшая его по этим турне, знала об этом странном свойстве его натуры, обижалась и называла «сухарем». Палыч, как мог, подлаживался под переменчивый нрав супруги, изо всех сил старался быть внимательным к ней, но промашки все равно случались, и порой они имели ужасные последствия. По непостижимым для него самого причинам он систематически забывал поздравить жену то с очередным семейным праздником, то с днем рождения. Справедливости ради надо сказать, что и о своем собственном дне рождения он регулярно забывал, однако даже это оправдание, увы, в расчет не принималось.

Но тут был особый случай. При взгляде на босые окоченевшие ноги ребенка что-то дрогнуло в душе Палыча, и, уже не раздумывая более, он скомандовал: «Полезай!».

Пичуга молниеносно впорхнула на переднее сиденье, и «Тойота» помчалась в сторону Волоколамска.

– Как тебя зовут? – стесняясь чего-то, он мельком посмотрел на нежданную попутчицу. Детское, чуть заспанное, довольно миловидное лицо, с припухшими губами и следами вчерашней косметики. Кожа белая, тонкая, «папирусная», коротко стриженные волосы неряшливо окрашены в рыжий цвет.

«Совсем ребенок, – отметил про себя Палыч, не забывая следить за дорогой, – и что их только гонит из дома в такую даль…»

Тем временем Пичуга немного отогрелась и освоилась, хотя напряженная поза и импульсивные подрагивания тонких рук по-прежнему выдавали в ней нервозность и скрытую тревогу.

– Катя, – она ответила быстро, по-детски доверчиво.

– Что с тобой стряслось, Катя? – задал Палыч вопрос и тут же в сердцах обругал себя: тебе-то, старому дурню, какое дело? Но вопрос уже был задан, он вырвался непроизвольно и искренне, и она, похоже, почувствовала эту искренность.

– Да так, изнасиловали, короче, еле вырвалась. В темноте вон кроссовки не нашла и куртку где-то потеряла.

Палыч онемел. То ли от самого ответа, то ли от того, как буднично он прозвучал. Растерявшись, чтобы не молчать, он задал новый вопрос:

– А живешь где? В самом Волоколамске?

– Не-а, мне в Ярополец, это километров на пятнадцать дальше, в сторону Лотошино.

– Как же тебя сюда занесло? – он потихоньку приходил в себя и уже улавливал в себе ростки раздражения к этой дурехе, так глупо и бездумно угодившей в лапы к подонкам.

– Короче, с подругой решили съездить в Волоколамск, типа проветриться, ну и подвернулись двое пацанов с тачкой. Одного подруга знала. Предложили поехать к ним…

Она помолчала и зябко повела худенькими плечами:

– Холодно там было, сыро, простудилась вот…

Больше вопросов Палыч не задавал.

Некоторое время ехали молча. За окном тянулся унылый, типичный для этого времени года подмосковный пейзаж. Только что показавшаяся из-под снега стылая земля была покрыта бурой прошлогодней травой вперемежку с черными проплешинами горелого сухостоя. В пробегающих мимо деревеньках свинцовые лужи подпирали видавшие виды облезлые деревянные дома, еще не потесненные – по причине удаленности от столицы – надменными коттеджами «новых русских». Привнесенное в эту жизнь новое – ларьки и магазины «с невиданным изобилием» – только оттеняли скудость этих мест и безысходность жизни их обитателей.

Тоска! Не в первый раз, со щемящей обреченностью Палыч спрашивал себя: ну почему страна, занимающая шестую часть планеты и в изобилии одаренная ресурсами, загоняет собственное население в «хрущобы» и убогие хибары? Почему при большевиках селянам не разрешали иметь паспортов, пилить лес на ремонт изб, а городским садоводам ограничивали участки шестью сотками, запрещая устанавливать в убогих щитовых домиках кирпичные печи? «Их», большевиков, давно уже нет, а стало только хуже: совсем деградирует и вымирает сельская Россия.

Внезапно он поймал себя на том, что за раздумьями остыл и успокоился. Словно и не было шокирующего признания этой непутевой. Будто не должна была в нем сейчас клокотать справедливая ярость, требующая от него – взрослого мужчины и отца почти такой же по возрасту дочери – немедленных и решительных действий, вмешательства, а то и возмездия.

Девчушка сидела совсем тихо, видимо окончательно согревшись, поджав босые ноги под сидение, сложив худенькие ручонки на тощих коленках.

– А вдруг врет? – подумал он, неосознанно ища спасительную лазейку, в которой можно укрыться от собственного бессилия. – Нет, – возразил он сам себе, вспоминая ее босые ноги и полураздетый потрепанный вид – не похоже! Тогда откуда в них, нынешних, это тупое равнодушие к собственной боли, к событию, которое в его, Палыча, молодые годы расценивалось как страшная непоправимая беда.

Они въехали в Волоколамск. Промелькнувший промокшими домами, улицами с лужами, голыми скверами, он остался позади. И снова справа и слева потянулись скучные поля и деревни.

И тут Палыч отчетливо представил жизнь сидящей рядом девчушки-пичужки – такую же серую и неприглядную, как сегодняшний день. Наверняка, неблагополучная семья, бедность, грязь, беспросветность. Сельская школа, в каком она классе – девятом, десятом? По вечерам «Дом-2», провинциальные полупьяные дискотеки, вылазки в город «за приключениями». Книг она, скорее всего, не читает, во всяком случае, серьезных. Палыч с грустью подумал о том, что за последние лет десять как-то незаметно из обихода молодых исчезли хорошие книги и фильмы, на которых раньше выросло не одно поколение. А ведь следом за книгами ушли в небытие романтика и трепетная юношеская любовь. Место этого, как теперь принято говорить, «отстоя» завоевали «ценности века сего»: культ насилия, мамоны, порока. Советское «нравственное безбожие» сменилось тотальной безнравственностью и открыто проповедуемым сатанизмом новой российской «демократии». В этих страшных условиях неопытные, беззащитные души у таких, как эта Пичуга, падают снопами, сгорая в пламени гибельных страстей.

Девчушка подняла голову, чему-то вздохнула. Палыч притормозил на повороте, и вдруг чувство вины, ужасающей вины шевельнулось в нем.

«Это мы, – подумал он с пронзительной ясностью, – потеряв когда-то давно Бога и молитву к Нему, лишили себя последней надежды, и теперь вот зло, которое часто называют «вселенским», без помех забирает наших детей».

Палыч даже крякнул от сильной досады и растерянности.

– Ярополец – это там, где усадьба Гончаровых? – встряхнул он головой, чтобы отогнать от себя гнетущее чувство.

Она расслабленно повернулась к нему.

– Почему только Гончаровых? У нас есть еще одна усадьба, только вот забыла чья. И старая электростанция. Я ее всю облазила, дед мой там работал сторожем. Прикольно! А еще – пруд насыпной.

– Как это, насыпной?

– Ну, короче, его руками давным-давно, при царе выкопали, а женщины в подолах землю носили. Еще у нас есть памятник кремлевским курсантам. Около него всегда живые цветы. А одна женщина каждый год 9 мая у памятника читает одни и те же стихи. И плачет. Неужели нельзя выучить какие-нибудь другие? Чудная!

Подробно рассказывая о родном городке с древним названием Ярополец, она на миг забыла о своих неприятностях, ожила и раскраснелась. Видно было, что непосредственного и детского в ней еще оставалось много. В ее наблюдениях и сравнениях угадывалась природная наблюдательность и ум, который не могли скрыть даже ее бесконечные «типа» и «короче».

– А церкви-то у вас есть? – задал он осторожно вопрос, хотя от ее ответа не ждал ничего обнадеживающего.

– Целых две, старая церковь и новая.

– Бывала там?

– Ну, так... заходила с мамой пару раз.

– Знаешь, дочка, – набрался духу Палыч, – ты только не обижайся! Сходи туда сегодня, пожалуйста. Побудь там, а если захочется, помолись.

– Помолиться о чем?

– Просто постой у иконки и помолись Христовой молитвой. Знаешь ее? Она несложная: «Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного!»

Краем глаза он следил за ее реакцией. Пичуга слушала, и похоже, слушала внимательно. Лоб ее морщился, губы слегка шевелились, повторяя слова главной христианской молитвы. Быть может, в этот момент она с присущей ее возрасту мечтательностью уже воображала себя стоящей в горестном покаянии, при романтическом свете свечей перед ликом Божьей Матери. Стряхнув минутное оцепенение, она сама обратилась к нему с вопросом:

– А если батюшка спросит, зачем я пришла, что сказать?

– Ты помолись, а там видно будет. Да и вряд ли он спросит. В православии принято самому исповедоваться. Добровольно. И даже не перед священником, а перед Богом Живым.

– А вам молитва помогает? – спросила она серьезно и заинтересованно.

– Еще как! Я без нее не могу. Вот сейчас еду с тобой, а нет-нет, да и произнесу ее. Сердечную Христову молитву можно читать везде и всегда. Лучше вслух, но если возможности нет, то про себя. Она и утешит, и от мыслей дурных отведет, и защитит. Если произносишь ее глубоко и искренне, Бог тебя обязательно услышит. С Ним ты уже не будешь одинока, с Ним ничего не страшно. Он всех нас любит, и все про нас знает, читает в сердцах. Беда в том, что мы Его забываем. Отсюда все зло и в нас, и вокруг нас.

Она не перебивала его, а он все так же осторожно продолжал говорить о Боге, стараясь не спугнуть ее. Опыт подобных разговоров – и удачный, и не очень – у него был: благо дочка всего-то года на три старше. Он знал, как легко естественный интерес молодых к вере может смениться вспышкой ожесточения и даже озлобленности. Природа этой реакции была ему понятна: страх и невежество. Ну а главным образом – недоверие к старшим, чья жизнь и поступки зачастую не вписываются в рамки высокой морали. Кроме того, для многих юных вера казалась чересчур горьким лекарством.

Догадывался Палыч и о том, как далеко в этот момент Пичуга была от реального преображения, от того порога, который он сам одолел недавно, всего два года назад. Вера даруется свыше, но, чтобы обрести ее, нужно не только возжелать ее всем сердцем, но и изрядно потрудиться духовно, а то и пострадать. Или пережить катастрофу, как случилось с ним. Но подобного он и врагу бы не пожелал.

Главное, радовался он, она слушает. А раз так, нужно продолжать. Тот, Кто через него обращается сейчас к ней, знает, что делает и зачем. Палыч благодарно ощущал токи живой энергии своих слов и где-то в самой глубине души чувствовал, что они достигают цели. Пусть не сразу, пусть суета завтрашнего дня привычным вывихом ее испорченного сознания и бытия заслонит сегодняшний разговор с «чудаком из иномарки», но что-то непременно останется, осядет в уголках ее непробужденной души и будет ждать своего часа, когда жизненные передряги или потаенный зов откроют ей путь к Истине.

Они молчали до самого Яропольца. Выходя из машины, она не сказала «спасибо», но он был рад этому. Палыч молил Бога, чтобы Он подольше удерживал ее в раздумьях. Пичуга через огороды припустила в сторону покосившегося дома на окраине села. Последний раз мелькнула ее майка, и под ней, ближе к пояснице, мелькнула цветастая татуировка, изображавшая то ли бабочку, то ли восточного дракона, и Палычу вновь стало грустно, словно это добровольное «клеймо» ехидно и победно ухмыльнулось его наивности и доверчивости.

Всю обратную дорогу он думал о ней и тысячах других «пичуг», ежедневно выпадавших из родительских гнезд на потеху страшному и беспощадному порядку, установившемуся в свихнувшейся стране.

Как он ни торопился, а на литургию все-таки опоздал. Отец Михаил уже заканчивал проповедь. Догадываясь о настроении Палыча, хотя и не зная причин его сегодняшнего опоздания, священник под конец вдруг заговорил о мироносицах ГУЛАГа, о святых и падших, жертвах и палачах, судьбы которых промыслительно сплелись в страшных Соловецких чистилищах.

– Дивны дела Твои, Господи! – воздел он руки к куполу храма.

Весь остаток дня Палыч чувствовал себя спокойно и даже приподнято, словно принял-таки Святых Даров.

Вечером он вспомнил Пичужку еще раз. И почему-то ее татуировку.

«Надо что-то делать с этим беспределом!» – решил он, засыпая.

Палычу, вернее Виталию Павловичу Немытину, незадолго до этого исполнилось пятьдесят пять. Уже лет двадцать он носил звание академика РАН, был героем России и директором крупного издательского холдинга. С раннего детства он отличался невероятным упорством. Все знали: если Палыч что-то решил, что-то задумал, добьется обязательно…

 Александр КСЮШИН

Перейти к содержанию номера