Уже история…

Жизнь перетекает в историю, как в песочных часах, – песчинка за песчинкой, почти незаметно. Во всяком случае, в каждое отдельное мгновение ты не можешь их разделить – будний день и историю. И только когда оборачиваешься назад на два-три десятилетия, чувствуешь, что все радовавшее и мучившее тебя в движении дней и лет уже принадлежит не одному тебе. И что сам ты тоже есть даже не отражение времени, а именно само время. Что песчинки древних часов – это и есть мы сами. Во всяком случае, заставая себя посреди такой, может быть, как всякое умозрение, не вовсе справедливой мысли, ты твердо понимаешь, что время – это человек.

И явственнее всего сознаешь это, когда соприкасаешься с таким древним, таким молодым явлением, как христианство, где отношения между человеком и временем видны через увеличительное стекло вечности. Мерное однообразие человеческого прибоя вернее обнаруживает глубину и тайну Господнего океана истории, который уже утомлял Экклезиаста, но обрел новую молодость и красоту с приходом Сына Человеческого.

И это только по видимости мир подчиняется человеческому своеволию, и революции начинаются с Лениным, а застои кончаются с Брежневым. Господь никогда не оставляет человека, если сам человек в гордости не порывает с ним. В Михайловском мальчик двадцати лет из Сыктывкара в августе минувшего года так чудно выразил это в стихах: «Мы ли Бога забыли? Да нет. Мы всю жизнь проискали Его, как колечко в листве, как предмет, в мире спрятанный лучше всего: близко, Господи мой, горячо? Как найти, никому не сказал. И – невидимый – был за плечом. И, не найденный нами, – спасал».

Я думал об этом, вспоминая становление общины старейшего псковского храма Рождества Иоанна Предтечи в пору, когда история стала приходить в себя, и после празднования тысячелетия Крещения Руси, в еще советском обществе, стало возможно говорить о возвращении часто поруганных, позабывших себя, обесчещенных нарочито вызывающим служением (кинотеатры, клубы) храмов. Ведь храмы-то, по условию государства, возвращались верующим. А уж какие как будто верующие при жесткой атеистической политике, всеобщем образовании, старавшемся избегать слова «Бог» даже в цитатах из классики? Откуда взяться верующим, когда уже и бабушки и дедушки выросли из пионеров и комсомольцев? И мы все, составившие первую общину храма, – не исключение, и тоже кто-то, как я, и в пионерах побыл, и в комсомольцах, а кто-то, как наш первый староста Валерий Иванович Ледин, – и в партии. Но, однако, к тому времени, как нам собраться в общину, мы уже всем этим не были. А были кто десятилетие, кто больше, кто чуть меньше (с середины 70-х, начала 80-х) прихожанами старых, живых на ту пору храмов – Троицкого собора, Варламовской и Любятовской церкви. Я уже несколько лет пел, как умел, в хоре, в Любятове, хотя по гневным взглядам регента понимал, что пел не шибко хорошо, но зато старательно. В хоре пели и другие грядущие члены нашей общины. А Валерий Иванович уже и прямо в старостах походил – той же Любятовской церкви, а потом и Троицкого собора.

Многие из нас уже часто бывали в Печорском монастыре у игумена, а потом архимандрита иконописца Зинона и проходили выучку послушания в чтениях и долгих монастырских службах, сразу определяясь в любви именно к старой святоотеческой традиции, где чем служба длиннее, тем и отраднее сердцу, где мы вглядывались в древние уставы и знаменные распевы.

Была в этом, конечно, и эстетическая составляющая, ведь среди нас были писатели, музейщики, музыканты, архитекторы, поэты. Как без эстетики? Но и тут мы искали поддержки в афинской школе Василия Великого, в стихотворстве Григория Богослова, в наклонности к Вергилию равноапостольного Константина, вообще в школе первых веков христианства, которая сопрягала небесную и земную красоту лучше нас. Ну и естественно, что после празднования Тысячелетия, когда стала заходить речь о возвращении храмов,  стали думать о своей общине, которая хранила бы древнюю закваску, но не забывала и высоких достижений русской религиозной мысли, родившейся в такую же кризисную пору в диалоге Церкви и интеллигенции, одинаково почувствовавших угрозу наступающей безбожной идеологии мертвого уравнения. Головы было много во всем этом, до простоты надо было еще дорасти, но это тогда была общая дорога.

Мы и храм присматривали из древних, чтобы и стены помогали нам хранить чистоту принимаемой нами традиции. Отдаленность его от плотно населенных районов была нам даже на руку. Из каких средств мы будем восстанавливать храм, мы как-то не думали. Церковная лавка исключалась сразу. Никаких продаж. Книги и свечи будут, а уж кто и сколько положит в кружку при входе – это уж от возможности и разумения каждого.

Несколько лет до этого архитектор С.П.Михайлов изучал Собор Рождества Иоанна Предтечи, нашел там даже тайник с несколькими старыми иконами, что стало предметом живого обсуждения в научных кругах, прекрасно знал храм и, естественно, облегчал нам задачу, потому что не надо было при реставрации искать другого архитектора. Архимандрит Зинон поддержал наше желание остановиться именно на этом бывшем монастырском храме, предполагая, что мы общими усилиями вернем ему в дополнение к лицу XII века и душу того же века в обустройстве собора и порядке служения.

Община была зарегистрирована 4 декабря 1989 года.

Но храм еще надо было получить. И тут-то и вступила в силу старинная русская забава – борьба с начальством. По старому русскому пониманию, начальник почти всегда враг, тормоз, несчастье, и обмануть его – честь и утешение. Тем более начальство донашивало обветшавшую коммунистическую идею, а мы уже видели, что идее – конец, и хоть сменявшие ее начала для многих из нас не были веселее, но надо было пользоваться мгновением и иногда не стесняться и политических интриг. Ох, сколько мы тогда исписали бумаги! И сколько исходили коридоров. Писали мы с Валерием Ивановичем, а уж коридоры обычно мерил он один. Капля немецкой крови, военная выучка балтийской школы (Валерий Иванович был майор в отставке) научили его терпению и последовательности, умному ведению осады. А русская кровь после очередного отказа вскипала гневом и изливалась в не всегда благочестивых выражениях. Утром все надо было начинать сначала.

Через год после регистрации мы еще напоминали Облисполкому Закон СССР о свободе совести (гл.III, ст. 17). Дело не двигалось. Ссылались на существенную тогда для нас поддержку Дмитрия Сергеевича Лихачева. Нам возражали, что собор Рождества Иоанна Предтечи – памятник архитектуры и что мы не совладаем с его «правильным» (то есть, очевидно, желательно мертвым) содержанием. Надо было ехать в Совет по делам религий при Совете министров СССР. Я смотрю тогдашнюю записную книжку Валерия Ивановича Ледина (он умер монахом Иоанном 21 ноября 2003 года). Сколько он тогда, кроме этого Совета, обошел других московских коридоров – «Известия», «Московские новости», Издательский отдел Патриархии...

Надо сказать, мы знали, что просили, потому что задолго до получения ключей протискивались через плохо забитую дверь и видели окаменевшие леса, стоявшие десятилетия, и перепаханную землю внутри, словно ее терзали нарочно (верно, до нас протискивались и доморощенные «археологи» в поисках кладов). Зрелище было мучительное, и не по себе было думать, сколько понадобится сил, чтобы вывезти все это, выровнять, положить хороший каменный пол. Мы мечтали об изборской плите (чтобы все – как тогда), хотели поставить каменный престол и низкий каменный же иконостас в соответствии с византийской традицией. Так что когда вошли официально (а это случилось только в начале 1991 года, почти через два года после регистрации общины – так нескоро у нас дело делается), уже были душой готовы. Оставалось работать. Мы возили землю, собирали кости несчетных мучеников. Может быть, среди них были и кости святых игумений и княгинь Евпраксии и Марфы, Наталии и Сандулии, основывавших и державших монастырь в первые столетия после его рождения, и уж, наверно, кости расстрелянных в 20-е годы последних сестер обители и кости тех, кого убивали здесь в пору расстрелов НКВД, и тех, кого убивали в войну немцы (почему палачи любили делать это в храмах – из вызова Богу, из каиновой природы своеволия?).

Славный псковский реставратор и кузнец Всеволод Петрович Смирнов ковал по рисунку отца Зинона прекрасное надгробие, и мы золотой наводкой писали не очень складно сочиненную мной эпитафию:

«Агнца Божия проповедаше и заклани быша, яко же агнцы и к жизни нестареемей святии и присносущней преставльшеся, Того прилежно, мученицы, молите долгов разрешение нам даровати»…

«НА СЕМ МЕСТЕ ПОГРЕБЕНЫ УСОПШИЕ И ЗАМУЧЕННЫЕ СЕСТРЫ ИОАННОВСКОГО МОНАСТЫРЯ И БЕЗЫМЯННЫЕ ЖЕРТВЫ ИНОЗЕМНОГО И ОТЕЧЕСТВЕННОГО НАСИЛИЯ».

Тяжело было говорить об «отечественном насилии», но, чтобы стоять потом в храме прямо, нельзя было прятать от себя и эти страницы.

Мы согревали холодный храм молитвой перед старым походным иконостасом, помещавшимся на столе, хотя своего священника у нас еще не было. Их вообще еще не хватало растущей Церкви. Владыка (тогда митрополит Владимир) не мог пока ничего предложить нам. Да мы, признаться, и сами не торопились, потому что мечтали о пастыре, духовно близком нашим поискам. А пока его не было, первую службу на храмовый праздник Рождества Иоанна Предтечи 7 июля 1991 года совершили отец Владимир Рубчихин, в ту пору начинавший возрождение храма Константина и Елены на Запсковье, и сменивший его потом в этом храме отец Пантелеимон Ледин. Благословленный мне отцом Пантелеимоном стихарь чтеца окрылял и смущал меня в тот счастливый день, когда мы читали канон Иоанну Предтече, потому что это все-таки еще был не храм, а только дорога к нему.

Слава Богу, мы шли по ней не одни. И «кружка» наша нет-нет да пополнялась. Жертвовали ближние и дальние. Прислал перевод Виктор Петрович Астафьев, передал с оказией свою помощь Валентин Григорьевич Распутин. Обрадовался возможности помочь Савва Васильевич Ямщиков, готовый для старого Пскова и особенно любимого им храма отдать последнее. Приехал из Ленинграда Виктор Сергеевич Правдюк готовить очередную телевизионную программу о Пскове. Был уже вечер. Шел меленький тихий дождь, и небо было родное, псковское – серенькое. Не хватало оператору света. А все-таки мы вышли к стенам храма, чтобы зритель видел это светлое чудо русского духа, рожденное в лучшие часы этого молодого духа, и я рассказал о наших трудах и заботах. И мы стали получать малые бабушкины переводы по десять-двадцать рублей и поняли, что комсомол-то комсомолом, но сердце в русских женщинах (а это все были женщины) все было православное, и вот было счастливо вспомнить себя. И как нам было хорошо возносить молитвы о здравии этих святых людей и думать, что и они тут в наших бедных молебнах с нами бок о бок со всей России.

А скоро нашелся и священник. Мы пригласили из Нарвы отца Владимира Андреева. Служивший некогда в Пскове, потом в Таллине и Пюхтицах, рукоположенный митрополитом, впоследствии Патриархом всея Руси Алексием, отец Владимир успел узнать жесткую тесноту молодого эстонского национализма и обрадовался нашему приглашению. Математик блестящей выучки, он понимал бедность нового прихода и вернулся и в политехнический институт, где некогда преподавал. После представления митрополиту Владимиру и утверждения в должности настоятеля отец Владимир 7 марта 1992 года принес антиминс на груди, и, кажется, вместе с радостно взлетевшим сердцем поднялись в небеса и лебединые стены нашего храма, когда мы услышали, наконец, так долго ожидаемое, желанное, укрепляющее, возвращающее душе смысл, а миру порядок и истину: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа!» и послужили первую литургию.

А там пришла и первая Пасха. И как же она была прекрасна! Я шел в Крестном ходе с крестом, пел со всеми и слушал спиной наше еще не очень крепкое «Воскресение Твое, Христе Спасе», и успевал отметить, что редкая цепочка огней (по свечечке друг за другом) опоясывает весь храм, одевает его нежным нимбом и братски отвечает под ликующими звездами нимбам Троицы и Варлаамия Хутынского за родной Великой. И когда батюшка, всегда любивший служить и, кажется, весь пост готовившийся к этой службе, прекрасным сильным голосом, с подлинно небесной силой и властью возгласил перед «гробным камнем» – закрытыми вратами храма: «Да воскреснет Бог!» и двери нашего храма словно сами собой открылись в свет Воскресения, я неожиданно для себя, как от долгой усталости мучительного и все будто неуверенного пути, заплакал.

И до конца и навсегда понял: «Свершилось!»

Валентин КУРБАТОВ

Перейти к содержанию номера