Мы открываем новую рубрику – «Русское зарубежье», на страницах которой будут подниматься темы о духовном наследии эмиграции первой волны и публиковаться  актуальные репортажи из нынешнего зарубежья. Они  представят русский взгляд на мир и современную цивилизацию.

СОСТОИТСЯ ЛИ ВОЗВРАЩЕНИЕ?

Штрихи к литературному портрету русской эмиграции

Наши представления о русской эмиграции, ее культурной роли и духовном наследии сильно изменились в последние годы, богатые публикациями и взаимными визитами, но пока далеки от необходимой полноты и точности. Сохраняется тягостная инерция большой лжи, жива больная память о великой трагедии и крови, разделившей наш народ.

Я задумался об этом грустном обстоятельстве в тогдашнем советском фонде культуры после первой встречи с молодыми посланцами эмигрантской аристократии, в самом начале пресловутой «перестройки» приехавшими на родину предков на разведку и потому настороженными и недоверчивыми. Незабываемые давние обиды и трагедии, запечатленные в семейных преданиях и трезвых наставлениях стариков, были как бы отодвинуты на третий план безукоризненным воспитанием, тактом, столь понятной радостью и надеждами. Эти люди разучились бояться... К тому же приехала энергичная целеустремленная молодежь, вросшая в благоустроенный американский и западноевропейский быт и культуру, живущая настоящим и будущим. Начиналась эпоха первых радостей.

Долго же возвращалась эта «первая волна»… Громкие исторические имена, незнакомые лица... Голицын, Трубецкие, юная княжна Чавчавадзе, далекая родственница Грибоедова и императора Николая Первого, меланхолический потомок Шереметевых, утерявший свою Пушкиным воспетую графскую фамилию и родной язык и ребенка своего воспитывающий в совсем иной культуре и вере, Пущин (еще одно пушкинское имя), потомки стойкого адмирала Небольсина, убитого на боевом посту революционными матросами в Кронштадте... Да, это совсем иное, нежели Аксенов, Буковский, Максимов... Другая «порода», другая культура, другая традиция.

Эти люди сплотились вокруг Церкви, монархической имперской идеи, русского национального флага, библиотеки, семейных архивов и произведений искусства, преданий и генеалогии, идеи фамильной чести и потому так много сберегли и столь многого добились. У них была и есть реальная жизненная основа. Далек от идеализации этой замкнутой среды. Да, это наши бурбоны, консервативны, ничего не забыли и ничему не научились, иногда спесивы и ни на грош нам не верят, но тут уже ничего не поделаешь... Со многими полезными и важными идеями и ценностями ими, увы, сохранены историческая слепота, сословная ограниченность и политическое безволие, погубившие Российскую империю, дворянство и Белое движение. Но коренные русские люди, ухоженный островок «замшелых» (В.Набоков) национальных устоев и старинных нравов в холодноватом и деловом мире западного псевдоинтернационализма. Его не смыла и грязноватая (из-за неизбежного содержания в ней высокого процента агентов соответствующих «структур») «третья волна».

Встреча эта напомнила вот еще о чем. Не только в аристократизме и дворянской крови дело. Отцы и деды, бежав за рубеж, что-то привезли туда с собою, но и что-то там обрели. Приехали они не на пустое место. Чужая земля, увы, издавна обжита русскими беглецами, гонимыми вечным страхом, гнетом и обидами. «Дома-то черно, страшно», – простодушно пояснял свой отъезд в Лондон состоятельный революционер Герцен. Но у Федора Достоевского было этому очередному «убегу» свое объяснение: «Герцен не эмигрировал, не полагал начало русской эмиграции; – нет, он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами, хотя большинство их и не выезжало из России».

Протест в форме неизбежного бегства (кстати, совершенного автором «Былого и дум» при помощи Жуковского, постоянно жившего в Германии и Швейцарии) лишь завершил эту духовную эволюцию русского интеллигента, общую для всех, – от Курбского до Набокова. Все потеряно, очень дорого за отказ от Родины заплачено (банальные изъяны нравственности, безобразное обращение с другом Огаревым, семейная драма и т.д.) – зато появился «Колокол», вольная лондонская печать, вдохновенный говорун Герцен стал, наконец, политической, литературной, общественной силой именно на оставленной родной земле.

Речь тут, прежде всего, может идти о недоступной в России высоте взгляда. Никогда не бывший за границей Пушкин знал это лучше нас и эмигрантов, обратившись ко всем «отъезжающим»:

Ищи в чужом краю здоровья и свободы,

Но север забывать грешно…

Русская эмиграция – уникальное политическое и культурное явление, у нее многовековая история. И эмигрантская литература – это не только Бунин или Набоков. Замечательным писателем стал, бежав в Ливонию, князь Андрей Курбский, оглянувшийся на залитую кровью Русь и сказавший: «Дивлюсь я и оплакиваю все это». В далеком Стокгольме на шведские деньги создана острым и безнравственным перебежчиком и убийцей Григорием Котошихиным талантливая книга о Московском царстве, луч реальной правды среди велеречивых легенд и этикетного официоза. А первым нашим исследователем эмигрантской литературы стал царь, писатель и композитор Иван Васильевич Грозный, сказавший бывшему другу Курбскому: «Змеиный яд ты спрятал под языком своим... И совершенно ослеп ты в своей злобе, не способен видеть истину...» Увы, оба были правы.

А далее как лавина сорвалась: вслед за обиженными, но верными Отечеству вельможами, вроде невозмутимого героя Кульма А.И. Остермана-Толстого или злополучного адмирала П.В. Чичагова, побежали через рубежи России уязвленные и униженные таланты, нетерпеливо остря гневные перья и живя обостренной памятью и местью. Проживать на покое в Женеве или Лондоне они не могли и не хотели. Не за тем уезжали.

То уже была огромная общественная и культурная сила. Иезуит Гагарин и католический монах Печерин, ядовитейший сплетник и простодушный «разоблачитель» князь Петр Долгоруков, очень красноречивый лондонский публицист Герцен, совсем не похожий на Герцена московского, печальная княгиня Зинаида Волконская с ее римской виллой и суровая революционно-демократическая эмиграция вплоть до Ленина, Троцкого и М.Осоргина – целая литература, разноликая, в традиционных распрях похожая на клубок сердитых змей, но единая в ностальгической психологии, в самом нервно-напряженном взгляде из своего «прекрасного далека» на мир, Европу и Россию.

Она мало изучена и далеко не вся прочитана, но назвать ее «потонувшим миром» (Набоков) никак нельзя, ибо она поднимается из глубины, всегда тайно читалась в России. Мы начинаем эту литературу щедро, но беспорядочно и неисправно печатать здесь, на Родине, и читать внимательно и без предубеждения, как она того и заслуживает. Мода? Может быть, но она пройдет, а книги останутся и будут говорить. Вот только судить нам о них следует спокойно, без прежней прокурорски-доносительной лексики, но и без прекраснодушных сегодняшних восторгов, понимая всю сложность и трагизм уникального исторического явления. Пусть эмигранты говорят и пишут о нас все, что хотят. Но и мы здесь, в России, тоже имеем право на трезвую нелицеприятную критику нашей эмиграции. И дай нам Бог услышать и верно понять друг друга. Вместе легче дойти до реальной правды.

При всей многослойности и разноликости литература русской эмиграции есть уединенный целостный мир, незримой гранью отделенный от породившей ее страны и культуры. Так оно и должно быть, иначе зачем же уезжать? Важен этот дорого давшийся проницательный взгляд со стороны на покинутую Родину и ее угнетенный, обманутый народ. Изгнанники сказали реальную правду, которую у нас, понятно, никто не пожелал услышать. Это часть нашей традиционной национальной самокритики. Не стоит забывать, что это и взгляд эмиграции на себя самое, для нас тоже важный. Ведь писал тот же язвительный Набоков в 1945 году строгому «общественнику» В.М. Зензинову:

«Остается набросать классификацию эмиграции.

Я различаю пять главных разрядов.

1. Люди обывательского толка, которые невзлюбили большевиков за то, что те у них отобрали землицу, денежки, двенадцать ильфопетровских стульев.

2. Люди, мечтающие о погромах и румяном царе. Эти обретаются теперь с советами, считаю, что чуют в Советском Союзе Советский союз русского народа.

3. Дураки.

4. Люди, которые попали за границу по инерции, пошляки и карьеристы, которые преследуют только свою выгоду и служат с легким сердцем любым господам.

5. Люди порядочные и свободолюбивые, старая гвардия русской интеллигенции, которая непоколебимо презирает насилие над словом, над мыслью, над правдой».

И нам сегодня надо объективно изучать и оценивать все эти группы, а не только один благостный, не без иронии обозначенный Набоковым пятый пункт.

В истории русской литературы, в судьбах наших писателей много  жертвенности. Сегодня мы восхищаемся эмигрантами и не всегда понимаем, какое это несчастье для писателя – остаться без Родины, читателей, живого языка, культурной среды. Одним преданием и семейным архивом не проживешь... Вся литература русской эмиграции – великая жертва, бесконечная тоска и отчаяние, страшное напряжение, обида и ненависть (ибо эмиграция – это мир проигравших), болезненное обострение всех мыслей и чувств и, главное, памяти, которой эта литература продолжает питаться и поныне, когда живые воспоминания превратились в семейную мифологию. Есть в ней и неизбежная вторичность, усугубленная усредненной европейской модой и мыслью.

Да, прав был М.Е. Салтыков-Щедрин, когда писал в 1870 году зажившемуся за границей Л.М. Жемчужникову: «Право, литератору не лишнее жить среди тех интересов, о которых очень часто болит сердце его, как члена известной национальности... Только живучи в России можно об России писать, не истощаясь». В этих жестоких словах – объяснение роковой неполноты и напряженности, отличающей произведения писателей-эмигрантов. Русский литератор Е.А. Салиас, даровитый потомок французских аристократов, в 1863 году писал матери из Тулузы о том, как Герцен медленно слабел в эмиграции: «Бросить свою землю навсегда – страшная вещь… У себя больше сделаешь, чем вольно за тысячами верст». Да, Михаил Булгаков сделал много больше, чем Владимир Набоков.

Но можно понять и несчастного Ивана Шмелева, чей единственный сын был расстрелян большевиками в Крыму, в 1923 году гневно отвечавшего из Франции всем критикам эмиграции: «По-моему, лучше временно быть без России, чем в ней жить с заткнутым ртом, с заплеванной душой и со связ<анными> руками, питая даже признательность за то, что тебя терпят и дают хлеб, пока ты ходишь с покорной головой, – а только поднял – выгонят или в мурью кинут… И это известный припев: ах, русская литература погибнет! Ах, эмиграция ничего не может, видишь ли, лишь в ихней помойке можно писать! Ах, публицистика! Я знаю, что я пишу!.. Публицистика – это Вересаев, у которого всегда была публицистика и будет, попади он хоть на Луну!»

И все же эмигрантская литература оказалась зачем-то нужна, родилась в крови и огне национальной трагедии и потому заранее была обречена на отчаяние, распри и гнев. Но в ее зрячем трагизме, вынужденном воссоединении с западноевропейской культурой, внутреннем освобождении от многих моральных скреп и интеллигентских иллюзий есть своя реальная правда, несомненная сила, ради которых и принесена Россией очередная великая жертва. Недаром парижский житель, литератор и тайный агент русской полиции Яков Толстой назвал эмигрантские идеи и мнения «аргументами издалека». К ним надо прислушаться. Возникла еще одна умственная власть, пусть далекая и непризнанная.

Даже на время попадая в сферу притяжения эмигрантской среды, русский писатель разительно меняется. В этом легко убедиться, сравнив, скажем, написанные за границей книги Горького или В. Шкловского с их же вещами, созданными на Родине. А Тютчев, Жуковский, Вяземский, Гончаров, Достоевский? Да и многие страницы Гоголя родились в Риме, вблизи той же Волконской и других эмигрантов. Тургенев лучшие свои вещи написал во Франции. Говорю не о внутренней свободе и спокойствии творческого духа, которых и там, разумеется, нет и быть не может, но об ином мировосприятии. Сама эмиграция все это знала и знает отлично при всех эмоциональных несогласиях и неизбежных оговорках.

Однажды в Переделкине спросили у вернувшейся в Россию поэтессы Ирины Одоевцевой, как она относится к роману Пастернака «Доктор Живаго». Умная женщина ничего не сказала, прекрасно понимая всю опасность прямоты, но сделала, изящно откинувшись на своем инвалидном кресле, столь очаровательный и красноречивый пренебрежительный жест рукой, что все вокруг невольно засмеялись. Да, другая жизнь, другие берега.

У эмиграции свои кумиры и идеалы, на нас и на себя она смотрит особым взглядом. Любителям красивого выражения «потонувший мир» стоит вспомнить все высказывание придумавшего его В. Набокова: «Этот мир исчез. Исчезли Бунин, Алданов, Ремизов. Исчез Владислав Ходасевич, величайший русский поэт, которого родил пока что двадцатый век. Старые интеллектуалы ныне вымирают, и не нашлось их наследников среди так называемых «перемещенных лиц» последних двух десятилетий, которые привезли с собой за границу провинциализм и филистерство их советской родины».

К сожалению, это правда, реальная и потому особенно для «новой» эмиграции неприятная. Но прав Набоков: разве И. Бродский, С. Довлатов, В. Войнович, В. Аксенов и, страшно сказать, «сам» А. Солженицын – эмигрантские писатели? Нет, они так и остались советскими писателями и будут таковыми и на Фиджи. У того же А. Зиновьева долгая жизнь в Швейцарии так и не убрала из его сумбурно-догматического мышления старое марксистское лекало, и потому после неизбежного возвращения на родину пришлось для него создавать в московском Литинституте кафедру антинаучного антикоммунизма, точнее, таковая там уже была, и лишь добавили на табличке две приставки «анти». Вышла большая экономия… Но вот новой самобытной литературы из этих писателей не составилось, ибо очень разные люди иной культуры так и не приняли эмигрантского наследия, не смогли создать свой мир. Так что и тонуть тут нечему.

Трезвости неравнодушного набоковского взгляда стоит поучиться, тогда мы увидим всю разницу между нами, да и между ними, эмигрантами, тоже. Ведь у Набокова и Михаила Булгакова общее лишь то, что оба увлекались собиранием бабочек. А вот без уязвленного и тоскующего князя Курбского барственный автор ядовитого ностальгического «Дара» до конца не понятен, этих очень далековатых писателей связывает незримая нить литературной преемственности, точно обозначенная Иваном Грозным.

Да, эту странную призрачную литературу без страны и народа надо изучать и издавать, но всегда она будет у нас читаться как какая-то переводная, иностранная, хотя речь ведут русские о русских. Да, великолепны ее традиции, культура и таланты, но дистанция сохраняется, мы всегда узнаем литературу эмигрантов не только по шрифту и обложке, но и по тону и темам, языку, по самому складу творческой мысли. Так что и тут жизнерадостной теории «единого потока» придется отступить. Перед нами иная литература «с другого берега».

Вообще нам всем надо, наконец, взглянуть реальной правде в глаза и признать: вместо единой русской классической литературы мы получили по заслугам две «недолитературы» – советскую и эмигрантскую. Платонов стоит Набокова. На все возмущенные вопли «справа» и «слева» отвечу просто: даже самая великая страна не может создать и содержать в должном виде две великие литературы. Никто в этом не виноват, кроме нашей тяжелой, бесчеловечной и сегодня тоталитарной истории. И не надо ругаться словами...

Весь смысл происходящего в том, что обе эти «недолитературы» кончились, развалились, остались одни писатели, а литератур как целостного явления уже нет, исчез и читатель, без которого писатели с разным успехом учатся ныне обходиться. Началась другая историческая и культурная эпоха. Сначала это надо понять, принять и спокойно осмыслить, а затем думать, как быть дальше.

На упомянутой давней встрече с эмигрантами-аристократами зашла речь о посильной помощи их России, в наши трудные времена, увы, неизбежной. Хотя многих сиятельных предков когда-то обобрали в России до нательного крестика и имения жгли, дети оказались стойкими и цепкими, завоевали место в суровой западной жизни, научились, наконец, работать и зарабатывать, достаточно обеспечены и помочь готовы. Но боюсь, что не всем ясно, какая здесь возникает этическая проблема. Как-то рука не протягивается за пожертвованиями, чеками и приглашениями, хотя дар – от чистого сердца.

Мы часто видим по телевизору, как те или иные наши штатные «деятели культуры», опухшие от презентаций, принимают с восторгом иконы, картины, книги, церковную утварь, рукописи от эмигрантов, а ведь это с великим трудом и жертвами вывезенные духовные сокровища, сохраняющие и воспитывающие одинокую русскую душу в зарубежье. Уничтожив и разбазарив свое (забыли, как в 1930-е годы те же гибкие чиновники от культуры продавали хаммерам за бесценок конфискованные картины, драгоценности и библиотеки этих же эмигрантов?), бесстыдно выпрашивают и бестрепетно берут чужое, последнее... Но разве русская эмиграция умерла, разве ее духовное и материальное наследие – это бабушкин сундук, откуда все надо растаскивать?

Сложилась слаженная, крепко связанная с соответствующими «структурами» команда профессиональных «ездунов», полюбивших выгодные зарубежные командировки, умело и с понятной пользой для себя осваивающих «спонсорские» деньги и государственные дотации (что в условиях теперешней России одно и то же) и настырно выпрашивающих у эмигрантов архивы, коллекции, библиотеки… Пугают простодушных старичков и старушек: здесь, на Западе, все пропадет, погибнет, верните сокровища на родину… А зачем же они это все из этой родины увозили, спасали, хранили с огромными трудами и риском для жизни?

И что есть родина? Куда, когда и кому вы конкретно хотите свои сокровища вернуть? Народу? Как бы не так… Скованный ныне незримыми экономическими цепями, он их и не увидит. Новой постсоветской беспородной и бескультурной номенклатуре, составляющей не более восьми процентов населения России, ваши скромные дары не нужны; она предпочитает покупать замки на Лазурном берегу, особняки в Лондоне и квартиры в Париже, держать награбленные (и у вас в том числе) десятки миллиардов долларов в западных банках.

Истина всегда конкретна и не терпит прекраснодушных фраз. Разве за те шестьдесят лет, что я здесь, то в тоталитарной, то в бандитской России, так хорошо и вольно живу (мой оклад профессора – 500$ в месяц при ценах выше западных), она, при всех внешних «революционных» преображениях, изменилась внутренне, стала иной, оплотом мира, законности и демократии, культурным раем, где процветают музы и науки, музеи, библиотеки и архивы? Впрочем, вам в Париже виднее…

Полноте, да наше ли это наследие? Нужно ли его так рьяно возвращать? Куда мы его здесь денем – ведь обветшавшие, обнищавшие российские библиотеки, музеи и архивы разворовываются, разваливаются и закрываются друг за другом? Не исчезнет ли часть возвращаемых сокровищ по дороге (бывало и такое, ибо официальные описи составляются уже в России)? Не правильнее ли нам здесь, в «новой» России, заняться, наконец, своими колоссальными богатствами, не разобранными, таящимися в провинциальных запасниках или медленно гибнущими без должных условий хранения и реставрации и разворовываемыми теми же осанистыми «деятелями культуры» на наших глазах?

Грешно отталкивать руку искреннего дарителя, но все «материальное» спасено не нами, а от нас и потому нам не принадлежит. И сохранение его – не наше дело. Россия наследует лишь духовные сокровища эмиграции. Здесь ее право неоспоримо. Есть у сегодняшней России и обязанности, исторический долг – помогать когда-то изгнанной и ограбленной ею эмиграции, посылать ей по особым программам театры и оркестры, выставки, книги, фильмы, музыкальные записи, образовательные курсы, принимать и обучать здесь детей, молодежь, показывая им землю предков и исторических родственников.

Эмиграция же должна знать и видеть реальную Россию, а не официозную пропагандистскую показуху «конгрессов соотечественников», а потом уже решать, стоит ли сюда сегодня что-то возвращать и возвращаться самим, да еще и с ничего не понимающими и часто не говорящими по-русски детьми и внуками, попадая в хитрый капкан «двойного» гражданства. И пусть всегда помнит, что однажды она сюда уже простодушно возвращалась по вдохновенным «патриотическим» уговорам «сменовеховцев», «евразийцев», «младороссов» и прочих искренних, сознательных и невольных пособников соответствующих советских «структур»…

Чем же является для нас культурное наследие русской эмиграции? Ответить не так просто, как некоторым кажется. У русской эмиграции есть совсем другое богатство, которое нам здесь, в России, жизненно необходимо. Литература ее начинает возвращаться, но закрыты или малодоступны для наших ученых вывезенные на Запад богатейшие архивы, коллекции, семейные собрания документов и устные предания, затеряны в редких эмигрантских изданиях ценнейшие публикации, без которых изучать и издавать нашу классику невозможно. Подлинники должны, конечно, остаться у теперешних владельцев, но России необходимо все эти документы иметь в хороших многочисленных копиях. И нужна особая национальная библиотека русского зарубежья в Москве, независимая от Росархива и Министерства культуры, где архив этот должен без какой-либо предвзятости, ограничений и присасывания к этому общенародному делу ловких «ездунов» собраться, профессионально описываться и храниться и свободно читаться всеми желающими без всяких «допусков» и милиции на вахте.

Напомню только о судьбе римского архива Зинаиды Волконской, разрозненного и частично утраченного, после Второй мировой войны купленного американцами и вывезенного в Гарвард. Автографы А. Пушкина, Е. Боратынского, В. Одоевского, И. Киреевского, И. Мятлева, В. Жуковского, П. Вяземского, И. Тургенева, Н. Гоголя – ценнейшая коллекция, которую, как и другие, мы должны иметь в копиях. Но понять значение архива можно, лишь сравнив его с другими западными собраниями русских документов и зарубежными публикациями, увидев все эти сокровища в изначальном, давно утраченном единстве. Вот то духовное богатство, которым с нами может поделиться русское зарубежье без какого-либо культурного ущерба и ущемления чьих-то законных прав.

А нам, так много и восторженно говорящим о «потонувшем мире» литературы русского зарубежья, не мешало бы вспомнить о богатейших эмигрантских архивах, коллекциях и библиотеках, захваченных и вывезенных в СССР в ходе последней мировой войны и до сих пор не разобранных... И по сей день ни один из наших ученых не собрался съездить в близкую, братскую (пока) Болгарию, посмотреть хранящиеся там бумаги М.Арцыбашева и других русских писателей... Куда там, все рвутся куда подальше: в Париж и Нью-Йорк. Так потонет любой мир. Но наш – выплывет. Должен выплыть.

Доктор филологических наук, профессор,

член Союза писателей России

Всеволод САХАРОВ

Перейти к содержанию номера