(Рассказ)

Электричка неслась среди заснеженного пространства Подмосковья. От снега, покрывшего апокалипсически-кошмарный мусор – железобетонные балки,  покореженные конструкции самого разного рода, – сопровождающий железнодорожные пути вблизи больших городов, все казалось непривычно праздничным и нарядным, как и полагается в рождественские дни.  Иногда электричка резко тормозила, и тогда его теща и жена, одетые совершенно одинаково, резко клонились в его сторону, и все казалось, что они сорвутся со своих сидений, навалятся и…

На сверток – предмет, закутанный в многослойный сверток из газет, в обычной сетке-авоське, он старался не смотреть. А если не удавалось отвести невольного быстрого взгляда, на его лице, в его глазах отражалось, а в груди шевелилось чувство стыда.

А одеты они были в одинаковые дорогие дубленки – чрезвычайный дефицит в те давние, незабываемые времена, в павлово-посадские платки – огромные красные цветы на черном фоне, на руках – замысловатые серебряные украшения, модные в среде художников, артистов и прочей интеллигентной публики. Ноги были обуты в высокие утепленные сапоги на высоченных каблуках. 

Лопатка, складная, с острым лезвием, тоже завернутая в газеты, упиралась ему в левый бок, напоминала…

Он старался думать о чем-нибудь давнем… Казалось, не имеющем к нему никакого отношения, отвлекающем от сегодняшних мыслей, дел и забот. И еще…

Его с самого утра беспокоило короткое слово «переправа». Он переправляется куда-то очень часто, почти что каждый день. Куда?

В первый раз он переправился давным-давно, когда еще в школу не ходил.

Он спустился к реке, бурливо несущейся с севера на юг, сужающейся в одном месте, отчего скорость течения воды становилась совершенно сумасшедшей. Реку в этом месте, практически до середины, перегораживала гряда скользких камней. По ним надо было дойти до крайнего, броситься в кипящую стремительную воду и резкими, короткими гребками рук, подпрыгивая на волнах, переправиться на другую сторону. Затем, уже на другом берегу, долго идти вверх, относительно течения реки, опять вернуться в воду и плыть обратно, чтобы успеть схватиться за крайний камень, иначе… Иначе, если упустить этот момент, тебя понесет дальше, мимо берегов, покрытых слоистыми сланцевыми образованиями. Чтобы выбраться на берег, надо будет плыть и плыть до более спокойного течения, где через реку переправлялся паром.

А за рекой было обширное пространство, засаженное шелковичными деревьями. Там было хозяйство, в котором выращивали тутового шелкопряда, гусениц, затем бабочек, завернутых в кокон, который разматывался в длинные шелковые нити. Прекрасная профессия – разводить бабочек, чтобы к тому же получать еще и шелк. 

А еще дальше были горы, сначала небольшие, за которыми высились прекрасные снежные вершины.

Ему, в шестилетнем возрасте, все время хотелось переправиться на другой берег, во-первых, потому, чтобы быть похожим на больших мальчиков, совершавших такой прекрасный подвиг, а во-вторых , потому, чтобы доказать… Что именно? Он вряд ли мог это объяснить самому себе и сегодня. Переправиться, переправиться, чтобы побывать в мире прекрасных бабочек.

Он бросил узкое мальчишеское тело в воду, не помнит как, но оказался на другом берегу, не веря этому. До тутовых деревьев он не добрался, нельзя было отвлекаться от главного. И он пошел вверх, против течения, и в точно рассчитанном месте вернулся в воду опять. Когда же уцепился за камень, торчащий из воды, завершающий гряду, перегораживающую реку, взобрался на него, оказался на берегу, то… Он получил две увесистые оплеухи. Переправляться в мир, где обитают бабочки и вообще все удивительно и прекрасно, всегда чревато. Тут не обойдешься «без оплеух», это всегда надо учитывать.

Над ним возвышался мускулистый, прекрасно сложенный парень и с удивлением смотрел на него. Он никак не мог вспомнить, как его звали.

«Зачем ты сделал это»? – спросил он.

А дело было все в том, что существовало некое «братство», в которое входили те, кто мог переплыть на другую сторону и вернуться назад так, как сегодня сделал это он. Это братство было очень авторитетным в мире хулиганистой шпаны того времени, в том городе, где он жил когда-то, в те времена, в те незабываемые времена. И этот мускулистый парень, лет двадцати пяти, был неформальным лидером этого братства.

«Зачем ты сделал это? – повторил он вопрос, глядя сверху вниз на мальчика. – Один, без нас… Ведь никто не видел этого, кроме меня. Да и я  оказался здесь случайно».  В глазах парня засветились уважительные искорки. Шестилетний мальчик, совершающий такое! Зачем? Ради чего? Он никак не  мог понять этого. 

«Никогда не делай этого больше, один. Упаси Бог, утонешь. Мы собираемся здесь завтра, в четыре часа. Приходи, я всем скажу, что ты наш парень…»

А электричка неслась мимо заснеженных полей, вдали мелькали одинокие деревья, рощицы и дома, в которых жили неведомые ему люди.

И хотя вагон был полупустым и было много свободных мест, к ним подсела какая-то женщина, которая оказалась очень словоохотливой. Она поерзала, усаживаясь удобнее, пристроила между ног какие-то свертки и узлы и вдруг задала совершенно ужасный вопрос: «Капусту везете?»

И она коротким кивком головы указала на сверток в авоське, в котором… Жена с тещей переглянулись. Теща растерянно усмехнулась и кивнула головой.

«Я тоже, когда везу капусту, заворачиваю ее в газеты, не то померзнет…»

Женщина продолжала о чем-то говорить, совершенно неуместном, а он стал вспоминать деревянную беседку-фонарь, застекленную со всех сторон, в этой беседке они сидели с Алексеем Ивановичем – дедом жены по материнской линии, который рассказывал, как всегда, о чем-то чрезвычайно интересном, чаще вспоминал, говорил негромким голосом. Однажды осенью, сад уже опустел, было темно и с деревьев с характерным звуком изредка падали замечательные антоновские яблоки.

«Падают яблоки в опустевшем саду,

В тишине слышен стук…

Это падают яблоки с облетевшей листвою деревьев.

Осень…

Шелестит по-осеннему дождь…»

Они увидели удивительный звездопад. Метеориты с шипением чертили звездное небо. Воздух был чист и прозрачен, в ярком лунном свете неслись белоснежные редкие облака, на невероятной высоте, с большой скоростью. Казалось, метеориты пронизывают их и гаснут у самой поверхности земли.

Потом он вспомнил Алексея Ивановича уже болеющим, в постели. Здороваясь, он протягивал руку и с силой сжимал его ладонь. «Видишь, – говорил он, – рука еще крепкая…». Замолкал, смотрел с тоской в окно и вдруг говорил с горечью: «А ноги не держат…» И отворачивался к стене.

И странное дело, в его сознании не было ни жены, ни тещи, хлопочущих у постели больного. Ему вспомнился один эпизод: «Завари мне чай, настоящий, крепкий…» Он ушел в кухню, запущенную, заваленную грязной посудой, нашел заварной чайник. В нем был давно заваренный чай, поверхность бурой жидкости была покрыта зеленоватой плесенью. Он долго мыл маленький фарфоровый чайник, нашел коробочку с индийским чаем, заварил кипятком. Затем открыл кухонный шкафчик, обнаружил в нем прекрасный старинный стакан в серебряном подстаканнике. Именно в стакан в подстаканнике он и налил душистый напиток. Алексей Иванович лежал с закрытыми глазами, затем открыл их. Он взял подстаканник в руку, некоторое время разглядывал его, затем осторожно сделал первый глоток.

«Хорошо», – сказал он полушепотом и сделал второй.

Алексей Иванович написал и издал много книг по искусству, прекрасно рисовал, был знаком с… Но в жизни каждого талантливого человека наступает момент, когда он стареет и остается совершенно одиноким и никому не нужным. Старые связи, друзья и знакомые постепенно ушли, пришли новые люди, для кого…

Впрочем, и теща и тесть, который остался в Москве, жили весьма благополучно даже по нынешним временам. В этом была немалая заслуга Алексея Ивановича, который когда-то мог позвонить какому-нибудь значительному лицу, порекомендовать, с его мнением считались. Именно он собрал и коллекцию икон и картин, и старинную мебель, которые чрезвычайно украшали квартиру. И еще было много книг, самых разных, самых редких, самых неожиданных. Одна из книг была старинной Библией, с иллюстрациями Густава Дорэ.

Все это: и старинная мебель, и книги, посуда и картины, в беспорядке сваленные  в углу, рядом с книжными шкафам, – предназначалось в наследство его жене.

Электричка мчалась, останавливалась на станциях, вновь трогалась и набирала скорость. В вагоне стало неуютно и холодно, ведь за окнами было морозно, и заснеженные пейзажи сменялись один за другим.

Женщина продолжала что-то говорить, быстро и невнятно, и, наконец, объявили их станцию. Дальше были мост через реку Оку и город Коломна.

«Через мост тоже можно переправляться», – подумал он.

Было очень холодно, ударили рождественские морозы. Рядом со станцией, огороженное деревянным, покосившимся во многих местах забором, раскинулось небольшое кладбище. Посередине его стояла неожиданно нарядная церквушка, с колоколенкой, на которой раскачивался, хотя ветра не было,  колокол. Электричка ушла, и стало очень тихо. И они пошли на кладбище. Именно сейчас ему предстояло выполнить «торжественную миссию», похоронить Алексея Ивановича, вернее урночку с его прахом, завернутую в газеты, в авоське. Она ровно год пролежала в крематории, и только позавчера теща неожиданно вспомнила. Урны с прахом покойников хранятся ровно год, затем, если про них не вспоминают родственники,  хоронят в общей могиле. Теща вспомнила об этом позавчера, случайно, и стала теребить супруга. Надо было забрать урночку из крематория и похоронить по-настоящему. Но супруг именно в этот день был крайне занят, поэтому…

Они вошли на кладбище, заваленное снегом, и стали искать старую могилу, в которой уже были похоронены мать и сын Алексея Ивановича. Они умерли давно, во время войны, от случайной болезни, не успев эвакуироваться. Подробностей он не знал.

Могилу нашли: небольшое пространство, обрамленное старой металлической, изрядно покосившейся оградкой. Все было под снегом, и ему пришлось раскрывать лопатку,  чтобы прорыть проход к поржавевшим воротцам.

На кладбище росли высокие деревья, ветки которых гнулись под тяжестью снега, церковь была открыта, над ее дверью горели лампочки, изображая буквы Р и Х. Все это: и покосившаяся оградка, и церквушка, в которой, наверное, было очень уютно и тепло от горящих свечей, – показалось ему нереальным, из другого мира. Его стал пронизывать легкий озноб.

Он отбрасывал снег далеко в сторону, чтобы согреться, чтобы отвлечься от мыслей, образов и воспоминаний, которые теснились в его голове.

– Холодно, – сказала теща, притоптывая высоченными каблуками. – Давайте, ребятки, побыстрее закончим все это…

– Слышал, зятек? – улыбнулась его жена, тоже пританцовывая на одном месте.

Он отбрасывал снег, и возникло ощущение чего-то нереального и очень оскорбительного для него самого, для покойного Алексея Ивановича, и для всего окружающего их мира, заснеженного, застывшего на морозе, церкви, и для людей, входящих в сельский храм и выходящих из него.

Он выпрямился и, раскрасневшийся от работы лопаткой, сказал: «А вы возвращайтесь, я все сделаю сам».

Он посмотрел на высокое, голубое, зимнее небо и добавил, чтобы сгладить резкость, прозвучавшую в его голосе: «Холодно, вы можете простудиться».

В глазах тещи лишь на мгновенье промелькнуло сомнение: «А ты справишься?.. Ну, действительно, мы пошли…»

И они ушли. Потом прогудела электричка, в которой уехали и жена и теща. И он остался совершенно один, и наступила удивительная тишина. Он отбрасывал снег, пока не добрался до оградки, затем под снегом лопаткой обнаружил небольшой холм, еще покидал снег, затем осторожно стал копать промерзшую и твердую землю. Он продолжал свое дело с каким-то невероятным, впрочем, знакомым ему самому упорством. Тогда, когда он переплыл бурную реку, переправился на другую сторону, решил что-то для себя, на всю жизнь, что-то чрезвычайно важное.

Время текло, а он все копал и копал, не чувствуя усталости, не чувствуя ничего, встречая и провожая  какие-то отрывочные, сумбурные мысли, которые приходили и тут  же исчезали, и приходили другие. Он ни одну из них не удержал в памяти, как выяснилось потом.

И на небольшой глубине, он прокопал не более полуметра, лопатка вонзилась в полусгнившие доски. Видимо, хоронили в спешке, копали неглубоко.

Он выпрямился, стоял, не думая ни о чем, смотрел на авоську, лежащую на прорытой им дорожке, затем осторожно двинулся к ней. И когда разворачивал газеты, доставал урночку, и когда осторожно нес ее к разрытой могилке, вдруг подумал, что надо что-то сказать или прочитать хотя бы какую-нибудь молитву. Но… Молитв он не знал, он жил в годы, когда… Даже какие-то торжественные слова не приходили ему в голову. Эх, эх, да что тут говорить.

«Пусть земля ему будет пухом, – вспомнил он, и этого показалось ему мало, – Царствия Алексею Ивановичу Небесное», – подумал он, стиснул зубы и стал осторожно вкладывать урночку в разрытую землю. Поставил ее на доски, вымазав при этом рукав дубленки глиной, оглянулся по сторонам и осторожно перекрестился.  И стал могилку закрывать землей, а когда закрыл, притоптал немного, и затем забросал снегом. И все!  Авоську с газетами он почему-то повесил на ржавые воротца, которые с трудом, но все-таки закрыл. Сложил лопатку, предварительно очистив ее снегом от налипшей земли, завернул в газеты, опять постоял.

Он подумал, что надо зайти в храм и поставить свечку, и еще подумал о том, что в храме должно быть тепло и уютно, и в нем, наверное, не очень много людей. И когда подумал, слезы навернулись ему на глаза. Все, что он сделал сейчас, казалось ему незавершенным, точно он «переправился» лишь до середины и остановился.

Оглянулся… 

И тут случилось совершенно удивительное: к нему подошла старушка, закутанная в теплый платок. Из-под платка на него смотрели участливые глаза, добрые, как ему показалось тогда, глаза.

А он почему-то так нуждался в чьем-нибудь участии.

– С Рождеством Христовым! – сказала она и улыбнулась. 

 

Он сдержанно кивнул головой.

– Кого-то решил навестить? – спросила она, – родственника»

– Деда, – с неожиданной откровенностью ответил он, – да, да, деда…

– Расстроился? – сказала она, – вспомнил что-то?» – и не дожидаясь ответа, посоветовала строго и убедительно: – В такие моменты молиться надо, к Богу обращаться!

И он опять-таки с несвойственной ему откровенностью ответил, отвернув голову в сторону, где вдали, за железной дорогой  увидел строения Белопесоцкого монастыря, закрытого давным-давно большевиками:

– Да не умею я молиться, вот в чем дело, не научили…

Старушка смотрела на него понимающе, словно жалела его.

– А хочешь, я за тебя помолюсь? – предложила она, и он с радостью согласился, хотя лицо его оставалось замкнутым, непроницаемым.

Лицо старушки стало серьезным, она сосредоточилась, и полилась молитва, читаемая нараспев, чистым голосом: «Во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Со духи праведных скончавшихся душу раба Твоего, Спасе, – она вопросительно посмотрела на него, «Алексея», – догадался подсказать он, и она продолжала: – Алексия, упокой, сохраняя ю во блаженной жизни, яже у Тебе, Человеколюбче…»

Она продолжала молитву, и с души его как бы опадало беспокойство и ощущение незавершенности.

И она закончила, крестясь и кланяясь: «Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего Алексия, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная...»

И он тоже крестился, уже не скрываясь, и у него получалось очень убедительно.

– Легче стало? – спросила старушка, а он, не зная, что и как ответить, лишь кивнул головой.

– А теперь пойди и поставь свечку на канон, – подсказала она и кивнула головой в сторону сельского  кладбищенского храма.

И в этот момент зазвонил колокол. Не звонко, а как-то старчески, аритмично.

На колокольной площадке, раскачиваясь, как язык колокола, дергали за веревку два явно подвыпивших человека. И вдруг они натянули ее слишком сильно, и… она оборвалась. Колокольный звон захлебнулся и затих.

А один человек на колокольной площадке  попытался взять другого на руки, и этот другой, в свою очередь,  попытался вновь привязать веревку к колокольному языку. Как ни странно, им удалось завершить задуманное, и колокол зазвонил опять надтреснутым голосом.

– Что они делают? – с некоторым недоумением  спросил он старушку.

– В колокол звонят – ответила она.

– Но… в пьяном виде, на колокольне, в такой праздник, не грех ли это?!

На мгновение образовалась тишина, затем загрохотала электричка, затем он услышал удивительный ответ: «Ох, да какой же это грех, – словно досадуя на что-то, махнула старушка рукой. – Ну, выпили малость, праздник ведь, ну и на радостях решили порадовать прихожан. Звонаря-то у нас давным-давно нет», – добавила она немного печально. Потом задумалась и сказала уверенно: «Это Спаситель наш простит!»

Он поблагодарил старушку и, прихватив авоську с лопаткой, пошел в сторону храма. Он шел уверенно, зная, что это необходимо и важно. Вошел в уютный храм, где на самом деле было тепло и пахло ладаном  и горящими свечами. Купил не самую большую свечу, ставить большую ему казалось неуместным. Затем спросил у женщины, продающей свечи, образки и дешевые крестики, как ставить на канон. Женщина объяснила. Он поставил свечу, затем прошептал, словно для себя одного, тихо: «Со святыми упокой душу раба Твоего, Христе Боже!..»  И наступило неожиданное оцепенение, и ему показалось, что его краткие молитвенные слова дошли точно, по назначению. Потом оцепенение покинуло его, и он перекрестился, постоял немного, опустив голову, в которой словно образовалась непривычное спокойствие и тишина.

И уже сидя в электричке, промерзшей и нервно подрагивающей, прислонясь к стенке вагона, услышал тихое, ритмичное, в такт стучащим на стыках рельсов колесам: «Бог простит… Бог простит… Бог простит…»

* * *

Эта фраза стала рефреном в его жизни, хотя он часто и сомневался в этом: «Простит ли?».

Но это уже относилось лишь к нему самому.  Потом, в другой жизни.

Владимир ПЕСТЕРЕВ,

писатель

Село Половинка,

Алтайский край

 

Перейти к содержанию номера