На Таллинском кладбище Александра Невского, где нашли покой многие духовные лица и другие известные деятели нашего края, мы нередко можем видеть заброшенные могилы, надгробья на которых повреждены временем или руками крестоборцев разных эпох. Когда я прихожу туда и восстанавливаю эти разрушенные кресты и памятники, ко мне часто обращаются люди и просят показать им могилы родителей Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II. И я всегда с удовольствием отвожу их и сам прихожу к месту захоронения священнопротоиерея Михаила Ридигера и его супруги Елены Иосифовны.

Написать эти строки меня обязывает память о моем духовном отце. Я брал у него благословение на важнейшие шаги в своей жизни. Он благословил меня и мою супругу на брак, и он же вместе с моим тестем о. Валерием Поведским венчал нас в храме подворья Пюхтицкого монастыря, впоследствии разрушенном. А после венчания мы с Татьяной стали ходить к нему на исповедь. Так духовная связь семьи Поведских с отцом Михаилом Ридигером продлилась уже во втором поколении – ведь мы все знали, что в немецком лагере Пылькюла отец Валерий впервые исповедовался именно у отца Михаила и нашел в этой исповеди успокоение после всех перенесенных им горестей. После выхода из заключения он продолжал ходить на исповедь к отцу Михаилу, считая его своим духовником. Саму возможность покинуть лагерь, само избавление от физической смерти семья Поведских получила благодаря его хлопотам.

В нашей семье хранится ходатайство Епархиального управления об освобождении из лагеря духовных лиц, составленное для немецкой комендатуры. В нем стоят фамилии пяти человек, но пометки об освобождении поставлены только против четырех. Против фамилии Поведского Валерия пометки нет, он должен был остаться в лагере. Немцы считали его неблагонадежным, и для этого у них были основания. В своей автобиографии отец Валерий пишет, что еще в России подвергался аресту – за «неосторожность в словах, сказанных, как я думал, в надежном месте, в которых я выражал отрицательное отношение к репрессиям и казням евреев немцами, а также к их безжалостному отношению к пленным» (в другом месте он уточняет, что высказал недоумение: «Как можно совместить веру в Бога с жестокостями по отношению к евреям и нашим пленным»). Не этим ли объясняется повышенное внимание к нему оккупационных властей уже на территории Эстонии? Он пишет далее: «Опять по какому-то подозрению я с семьей был переведен в барак №12 лагеря Пылькюла, находившийся под особым надзором и в изоляции от других бараков. И лишь в ноябре по хлопотам Таллинского духовенства я был освобожден и перевезен в Таллин, где был приписан к Никольской церкви (по ул. Вене)».

Как впоследствии объяснял отец Валерий, его освободили только благодаря личному ходатайству и поручительству отца Михаила Ридигера, которому при этом было объявлено, что при малейшем сигнале на о. Валерия в лагерь заключат их обоих. Таким образом, отец Михаил оказался в положении заложника и очень рисковал. Но это было его отличительной чертой: главное – помочь ближнему. Отец Валерий помнил это всегда, и его дети это помнили.

По выходе из лагеря они не имели ничего своего, кроме дерюжек, на которых всей семьей спали и которыми укрывались. Дочь батюшки Любовь Валериевна вспоминала, что первое время он ходил в немецких бутцах, очень больших, не по размеру, которые при ходьбе сильно хлопали, стучали и соскакивали с ноги. Отец Михаил дал ему подрясник, рясу и какую-то обувь. Когда были пошиты новые облачения, о. Валерий попросил матушку Надежду сохранить этот подрясник, подаренный отцом Михаилом. Матушка починила его и спрятала, а позже отец Валерий завещал похоронить его в этом старом подряснике, что и было исполнено. А когда отца Валерия наградили правом ношения креста с украшениями, то отец Михаил подарил ему свой. После смерти батюшки Валерия этот крест был передан владыке Алексию, для которого он, как крест его отца, является семейной реликвией. А наш батюшка Валерий похоронен согласно его завещанию – с деревянным крестом.

Отец Михаил умел облегчить чужую душу, снять с нее тяжкий груз. Мы приходили к нему не часто, далеко не каждую неделю – может, раз в месяц, а то и в два-три месяца. Иногда приходили в такие моменты, когда положение казалось безвыходным, когда нападали тоска и отчаяние. И всегда уходили спокойные, утешенные – и это утешение являлось как бы само собой, как будто ты очень хотел пить и просто утолил жажду. Так и отец Михаил просто подавал тебе воду, если допустимо такое сравнение. Подъем душевный происходил как бы сам собой, и легче становилось тоже как бы само по себе.

Не могу вспомнить какие-то моменты чествования отца Михаила – он умел уходить от этого, его дела не выделялись, не бросались людям в глаза. Это можно назвать природной скромностью. Он всегда был в ровном настроении, никогда не выказывал своей озабоченности, и никогда не было заметно, что батюшка чем-то расстроен или недоволен. Он всегда был в хорошем, добром настроении. И в своем поведении он всегда был ровен со всеми. Никогда не бывало ощущения, что к другому человеку, например более важному, он был внимательнее, чем к тебе. Он не делал различий между людьми, это было его отличительной чертой.

В какое бы время дня ты к нему ни обратился – казалось, что он ждал твоего прихода. Когда он с тобой разговаривал, то взгляд его был по-особенному внимательным и как бы входил в твою душу – так, что ты даже и подумать не мог о том, чтобы что-нибудь утаить: ведь он и так уже все увидел... Поэтому и откровенность возникала как бы сама собой, естественно.

Ты выкладывал все без утайки – и всегда уходил с успокоенной душой. Его мягкий голос, его вид, его ряса, в которой он ходил всегда в то непростое время, действовали на людей целительнее любого лекарства.

Отец Валерий Поведский видел сам и нас приучил видеть в отце Михаиле образец христианской способности забывать себя ради ближнего. Быть может, этим и объясняется добрая память о нем и стремление людей к нему самому в дни его жизни, а теперь и к месту его последнего упокоения, свидетелем чего я являюсь.

 * * *

Из письма протоиерея Валерия Поведского митрополиту Таллинскому и всей Эстонии Алексию (Ридигеру):

«Ваше Высокопреосвященство! Высокочтимый Владыко!

…Ваш покойный отец не только знаком был с писаниями деятельных отцов Церкви древности, но и с живыми носителями их мудрости – Валаамскими старцами. Все это он совмещал с велениями времени, потому и сам являлся, при наличии любви и сострадания к людям, достаточно мудрым руководителем многих в их пути к Царству Небесному, иногда производя впечатление старца своими советами и практической помощью. Мама Ваша, верная помощница Вашему отцу, была единодушна с ним в радостях и скорби, которая есть постоянная спутница всякого пастыря Церкви. Поэтому-то, быть может, ей был так близок акафист Божией Матери «Всех скорбящих Радосте», прочитываемый ею ежедневно.

Вы были единодушны с родителями, и эта жизнь с ними была колыбелью Ваших духовных младенчества, а затем и роста...» (2 августа 1971 г.).

* * *

Вспоминает двоюродная сестра Святейшего Патриарха Алексия II Елена Федоровна Камзол, в девичестве Гизетти (записано В. Петровым):

«Наша бабушка Аглаида Юльевна родилась в 1870 году в Уфе, отец ее был военный, инженер путей сообщения. Он был немец, лютеранин, а мама – православная, глубоко верующая. Из-за службы отца они довольно много разъезжали по стране, жили и в Петербурге. Как раз в то время в их доме бывал отец Иоанн Кронштадтский.

В один из таких визитов, угостив батюшку чаем, попросили благословить детей – то есть мою бабушку, тогда совсем еще маленькую, и ее старшего брата. Их мама надеялась, что отец Иоанн особое внимание уделит сыну, которого она очень любила. А он, когда девочка подошла, усадил ее к себе на колени и говорит: «Попей-ка чаю из моего стакана. Попей-попей...» И после ее благословил. И мама даже немного расстроилась, что не сыну, а дочке было оказано такое внимание. А бабушка на всю жизнь запомнила этот случай, и фотография отца Иоанна Кронштадтского всегда стояла у нее в комнате.

Первым священником в нашем роду стал ее младший сын, мой дядя Михаил Ридигер. Раньше священнослужителей не было совсем – были военные, были юристы, но только не представители духовенства. Потом стал священником в Америке мой брат, Димитрий Гизетти. Сначала они с отцом Александром Киселевым остановились в Германии, потом уехали за океан. У меня два брата было, второй, Анатолий, ушел на войну и пропал без вести.

Третьим священником стал Святейший, сын отца Михаила. Теперь есть уже и четвертый, сын отца Димитрия Серафим. Вот так и получается, что от девочки, которую благословил отец Иоанн, произошло четыре священнослужителя, целый священнический род. Будет ли дальше? Не знаю. У отца Серафима есть сын, он иподиакон, но сан принимать пока не собирается.

Бабушка была удивительным человеком, я ее любила больше всех – она была для меня чем-то особенным. Умная, добрая. Она вообще была умница, закончила гимназию с золотой медалью, знала языки – французский, немецкий, немного итальянский. Эстонский освоить не смогла – они ведь в 19-м году сюда приехали. В магазинах переходила на немецкий.

У нее были три сына и дочка, моя мама. Все сыновья учились в Петербургском Императорском училище правоведения. Старший, Георгий, окончил, Александр и Михаил не успели. После революции они сначала уехали на дачу под Лугу, а уже оттуда с Белой армией ушли в Эстонию.

У бабушки две двоюродные сестры и брат жили в Хаапсалу, они были немцы. И уже там, в Хаапсалу о. Михаил закончил гимназию, а позже в Таллине – бухгалтерские курсы. Он приходил к нам – и я всегда помнила, что если придет мой дядя Миша, то обязательно у него в кармане будет шоколадка. Без шоколадки не приходил никогда. Он всегда был веселый, очень любил шутки, добродушно над нами подшучивал... Это качество Святейший Патриарх унаследовал от отца. У него была удивительная улыбка и глаза. Эти глаза остались в памяти – добрые, всегда сияющие.

Отец Михаил с юности мечтал о священническом сане. Когда он делал предложение Елене Иосифовне, то сказал: «Имей в виду, что я хочу стать священником. Согласна ли ты?». Так что он давно шел к этому. Еще работая бухгалтером на фанерно-мебельном комбинате, был псаломщиком в Коплисской церкви, при отце Александре Киселеве, потом там же был посвящен в диаконы. Это случилось 18 февраля 1940 года, а 20 декабря 1942-го он был посвящен во иереи и стал служить в Симеоновской церкви.

Во время войны все священники, в том числе и о. Михаил, призывали брать из лагерей в свои семьи детей, оставшихся без родителей, – и многие брали, как русские, так и эстонцы.

У нас жил мальчик, отец Михаил крестил его, у наших знакомых тоже – кто двух брал, кто одного, очень много брали. Отца  Михаила очень любили, слушались, шли к нему со всякими горестями. Он говорил, например, моей маме: вот, люди пришли, им негде жить... У него-то места было мало, а у нас большая квартира. И жили у нас люди, без конца жили, а он помогал им материально. Беженцы из лагерей обращались к нему как к священнику – и мы им помогали. Это была семья. Вот я бы сейчас не смогла уже так – время стало другое... А он помогал очень многим людям – а у самого и ряса, и подрясник были старенькие, как и у отца Валерия Поведского.

После окончания войны, когда был открыт собор св. Александра Невского, о. Михаил некоторое время был там священником, но в 1946-м перешел в Казанскую, которая осталась без настоятеля, и прослужил там до конца своей жизни. Эта церковь, как самая ближняя к Александро-Невскому кладбищу, приняла на себя функции кладбищенского храма, который разбомбили во время войны. В этот храм попали бомбы, сброшенные на расположенную рядом больницу. Ни одна бомба в больницу не попала, а к церкви мы все ходили разбирать развалины. Кусочки мрамора от престола долго потом хранились у моей мамы.

А моего отца расстреляли еще в 1941-м. Он носил итальянскую фамилию Гизетти, но Гизетти, как и Ридигеры, давно обрусели. Вообще, эти два семейства были так близки и тесно связаны, что фактически это была одна большая семья. Я не любила свою фамилию за то, что она очень красивая и все сразу обращали внимание, а я была девчонкой очень стеснительной... Я не знала, что папу расстреляли, только маму вызвали и сказали. Обвинения? Белый офицер, капитан, участвовал здесь в офицерском собрании. Он очень деятельным был, ему всегда нужно было в чем-нибудь участвовать.

Отец Михаил стал мне вторым отцом. Со всеми своими делами я всегда ходила к нему. Это была поддержка во всем. Он часто говорил: «Только с Алешей не потеряйтесь» – чтобы мы всегда были вместе. Ведь нас почти не осталось, об Анатолии не знали ничего, о нем и сейчас ничего не известно, а Димитрий был далеко. Оставались мы со Святейшим.  «Чтобы только вы не потерялись...» Отец Михаил очень меня любил. Матушка умерла в 1959 году, он остался один, некому было ему помочь, и я часто приходила к нему, чтобы что-нибудь приготовить, убрать.

Узнав, что я выхожу замуж, он очень обеспокоился, беседовал со мной, говорил, что надо раньше узнать человека, пуд соли с ним съесть, но когда увидел моего будущего мужа, то сразу его полюбил, они потом часто встречались, беседовали.

Я работала в детском саду и поэтому в церкви на виду стоять не могла, ходила в ризницу и там стояла. Однажды отец Михаил входит туда и говорит: «Уполномоченный пришел!». А тогда если приходил уполномоченный – не дай Бог, чтобы дети были в церкви или что-то еще недозволенное, это было страшное дело. Я смотрю – у отца Михаила руки стали дергаться. Был страх за то, что закроют церковь. Он говорит: «Молись – не дай Бог, он что-нибудь увидит!» Несколько раз я наблюдала такие трудные, тяжелые моменты. У отца Валерия Поведского в Пюхтицком подворье тоже в ризнице прятались. Я ходила в церковь потихоньку, пробиралась, чтобы с работы не выгнали.

Я считаю, что мне очень повезло в жизни, что меня окружали такие светлые люди с большой душой – отец Михаил, моя бабушка Аглаида Юльевна... Эти два человека были для меня вообще образцом человеческой доброты. От них исходил внутренний свет. Когда все узнали, что у бабушки был инфаркт, то очень многие к ней приходили навестить. А она им говорила: «Простите, что не могу встать, чтобы с вами поговорить». Она умерла в 1956 году, в возрасте 86 лет, и похоронена в Таллине, в Хийу, рядом с супругом. Помню, когда она лежала в гробу в Казанской церкви, пришла пара прихожан, они хотели повенчаться – потихоньку, как тогда это часто бывало... Отец Михаил молча указал на гроб, но они сказали: «Так ведь это ж Аглаида Юльевна, она нам мешать не может ...»

Сам отец Михаил умер в 1962 году, 9 мая. Пасха была в конце апреля, он служил, а через пару дней слег, у него тоже был инфаркт.

В конце хотелось бы рассказать один случай, о котором я еще никому не рассказывала. Однажды очень тяжело заболела мама моей подруги. Она была в больнице, и врачи сказали, что у нее рак желудка. Сделали операцию и гарантировали ей один год жизни – ну, может быть, еще пару месяцев. Подруга прибежала в слезах к о. Михаилу, они пошли в церковь и стали молиться перед Казанской иконой Божией Матери. Молились долго, так что когда она уходила, была уже ночь. Через некоторое время ее маму выписали из больницы домой – фактически умирать. И прожила ее мама еще 35 лет. Правда, была она слабенькая и болезненная, но умерла, когда ей было девяносто пять».

 * * *

Пюхтицкая обитель, в основание которой заложены молитвы святого праведного отца Иоанна Кронштадтского, стала нивой Господней для многих подвижниц благочестия нашего времени. Из них наиболее известна и почитаема матушка Екатерина (Малкова-Панина), о прославлении которой со святыми угодниками мы терпеливо и смиренно молимся. Дарованная матушке способность провидения подтверждена многими свидетельствами очевидцев, собранными в книге «Блаженные старицы Пюхтицкого Успенского монастыря». Приведем здесь близкое нашей теме воспоминание одной из пюхтицких насельниц:

«Однажды пошли мы с матерью Екатериной из богадельни в игуменскую. К нам тогда приехал Владыка Сергий (Голубцов), архиепископ, и наш Владыка – теперешний Святейший Патриарх Алексий II, тогда еще епископ Таллинский и Эстонский, недавно назначенный на эту кафедру. Пока мы шли в игуменскую, мать Екатерина меня спрашивает: «К кому пойдем первому под благословение?». И опять повторяет: «К кому пойдем?.. По званию и годам мы должны к Владыке Сергию сначала подойти, а по старшинству – надо к нашему!» Потом шепотом добавила: «Да, мы пойдем к Святейшему, к Святейшему пойдем!».

Материал подготовил

Владимир ПЕТРОВ

Эстония, Таллин

Примечание редакции: воспоминания

Е.Ф. Камзол предназначены для журнала

«Переправа» и печатаются с ее разрешения