Имя Толстого золотыми буквами вписано в анналы отечественной и мировой культуры. Гений из Ясной Поляны стоит рядом с такими корифеями слова, как Шекспир и Сервантес. Творчество классика всесторонне изучено. И всё же Толстой, как и всякий подлинный гений, всегда в чём-то остаётся для нас загадкой. Дело в том, что наш выдающийся соотечественник был не только непревзойдённым мастером слова. Он стал также основателем собственной религии. Об этом протоиерею Михаилу Ходанову рассказывает ведущий научный сотрудник Института мировой литературы, толстовед, профессор А.В. Гулин.

– Александр Вадимович, хотелось бы поговорить о феномене духовности Толстого, о его идейном кредо. Имя писателя не меркнет. И связано это не только с его литературным гением, но и с попыткой создать новую духовность. В чём, на ваш взгляд, заключается попытка Толстого?

– Действительно, с рубежа 70–80-х годов XIX века, в последние тридцать лет своей жизни, Лев Николаевич осуществлял титаническую цель – создание собственной религии.

– Чем его не устраивала официальная религия христианства?

– Отношения Толстого с православием – долгая и непростая история. Толстой уже с юности, хотя формально и числился православным, исповедовал взгляды, во многом далёкие от веры отцов. Это было весьма характерно для дворянской среды. Однако разрыва с православием на протяжении многих десятилетий не происходило. В 50–70-е годы Лев Николаевич периодически испытывал стремление вернуться к Церкви и принять православную веру во всей её полноте. Но на деле он, скорее, стремился найти там подтверждение собственных воззрений. А его личные идеи были по сути пантеистические. Поэтому, приходя в храм и пытаясь отыскать там собственную веру, Толстой, разумеется, её не находил, и всё это вызывало нередкие душевные кризисы.

– Не все наши читатели знают, что такое пантеизм. В двух словах объясните, пожалуйста, это понятие.

– Пантеизм – это обожествление природы, всего космоса. Всё вокруг нас – божественно и во всякой вещи проявляется безличное начало некоего совершенного Абсолюта. Толстой с молодых лет, не будучи атеистом, поклонялся богу, образ которого в значительной мере сформировался под воздействием идей Жан Жака Руссо, французского писателя и мыслителя XVIII столетия. В двух словах, Толстой исповедовал религию чувства. Он не верил в личное бытие человека за гробом, признавал земную материальную жизнь и некое безличное божество, которое присутствует во всём, что окружает нас и пребывает внутри нас. Главным проявлением божества Толстой считал чувствительную эмоциональную жизнь. Он поклонялся эмоции и чувству. Если доводить логическую цепочку до конца, то кумиром его был рефлекс – всё, что вызывает непосредственное содрогание сердца и приводит в действие нервную систему. Вот эти раздражители наряду со способностью человека реагировать на них и казались ему божественными. Многие сильные стороны его творчества несут на себе печать толстовских воззрений. Его личный пантеизм – обширное явление, не похожее на греческое многобожие, оно во многом является личным творением Толстого. Но чем-то оно схоже с общими чертами индуизма, особенно с его признанием безличного божественного Абсолюта, эманации (истечения) которого творят миры, людей и вещи.

– Что Толстой видел за чертой смерти? Небытие?

– Толстой верил в бессмертие. Но не в личное. Этой точки зрения он придерживался и в 60-е годы, когда работал над «Войной и миром», и в последнее десятилетие своей жизни в начале XX века. Существуют многочисленные высказывания писателя по этому поводу. Толстой говорил, что представить себе существование личности после смерти он не может. Бессмертие представлялось ему восхождением личного чувствительного начала, бывшего при жизни, к своему абсолютному Первоисточнику, слиянием с неким безличным туманным божеством природы. Личность в этом процессе, безусловно, утрачивается, но в результате происходит возвращение человека к той самой божественной силе, которая и послала его в этот мир. То же самое можно сказать о центральной философской идее «Войны и мира». Может быть, наиболее полно её отражает смерть князя Андрея Болконского. Она представляется писателю как переход-слияние с безличным Абсолютом.

– Как интересно! Но если Толстой создал доктрину, которая удовлетворила его и дала ключ к разгадке смысла мироздания, то почему же тогда он так боялся смерти? Ведь это – известный факт его биографии!

– Тема смерти занимала Толстого, как едва ли кого ещё из художников мировой литературы. Никто, кроме него, не изображал смерть так часто и в таком бесчисленном множестве её проявлений. Никто не всматривался в смерть так напряжённо, как это делал Толстой, начиная уже с самых первых своих произведений. Чем это объяснить? Да, моменты ужаса перед смертью были свойственны Толстому. Тут прежде всего вспоминается ужас, испытанный им в Арзамасе в 1869 году. Это переживание не объяснить обычным страхом человека перед прощанием с миром или свойственным каждому христианину страхом за будущую участь после смерти. В принципе здесь можно говорить о страхе неведения. Толстой мог абстрактно объяснять себе и даже реализовывать личную духовно-религиозную программу применительно к своим героям и утверждать, что после смерти наступит слияние с безличным и туманным божеством природы. Но для самого Толстого прощание с его собственной личностью выглядело пугающим. Вообще это весьма глубокий и обширный вопрос, и здесь надо касаться самых основ толстовской веры. Поклонение Толстого чувству, эмоции, рефлексу проявилось непосредственным образом в его занятиях самосовершенствованием. Что служило здесь главным критерием истины? Его чувство. Толстой исходил из того, что добрые чувства порождаются доброй жизнью и добрыми поступками. Вернее, так: действовал критерий «приятно–неприятно». Мне хорошо, мне приятно, я чувствую себя спокойно, удовлетворённо – значит я живу хорошо. Мне неспокойно – следовательно, я делаю что-то неправильно. Здесь чувство становится абсолютным критерием истины. Так, всматриваясь в чувство, которое воспринималось им как отголосок единого для всех естественного божества, Толстой невольно приходил к обожествлению собственной личности. И это обстоятельство оказалось во многом решающим для всей его жизни. Что происходит с человеком, когда умирают его чувственные способности? Непонятно. Оставалось предположить, что чувство не умирает совсем, а восходит к своему первоначальному источнику. Но для Толстого именно этот момент и был в высшей степени пугающим и ужасным. До определённой степени это означало следующее: не будет меня, не будет и мира, поскольку мир существует в той степени, в какой я воспринимаю его чувствительно.

– Сейчас утверждают, что Церкви недоставало понимания идей Толстого, что она однобоко толковала его произведения, что нужно было быть помягче к великому человеку, а не отлучать его за взгляды. Так ли это?

– Мы уже говорили о том, что, оставаясь по внешним признакам православным человеком, Толстой в свою самую интенсивную творческую пору – 50–70-е годы – уже заложил идейные основы будущего конфликта с Церковью. Сам же конфликт начался на рубеже 70–80-х годов. Это время принято называть переломным в мировоззрении писателя. Последовательность этого события была такой. По окончании романа «Анна Каренина» Лев Николаевич в 1876–1877 годах вновь на непродолжительное время как бы сделался человеком твёрдо и основательно воцерковленным. Во всяком случае, он к этому искренне стремился. Но очень скоро Толстой пришёл к самому решительному разладу с православной церковью. Причина была, очевидно, в том, что знаменитый писатель в очередной раз не нашёл в ней подтверждение собственным верованиям и личному идеалу. Отношения Толстого с Церковью я бы уподобил принципу маятника. Сначала происходит движение навстречу, а потом – отталкивание. И чем сильнее это встречное движение, тем сильнее момент отталкивания. Это уже происходило однажды в конце 50-х годов. И вот – повторилось ещё раз. И кстати, это был далеко не последний момент. Последним, вероятно, следует считать поездку писателя осенью 1910 года в один из духовных центров тогдашнего православия – Оптину пустынь. За несколько дней до смерти, после его тайного ухода из Ясной Поляны. Так или иначе, его отношение к православию, равно как и к остальным традиционным конфессиям, стало тогда воинственным и решительным. Тут можно говорить о настоящей духовной революции. В конце 70-х годов Толстой начал огромную по затратам труда работу. Он заново перевёл Евангелие с греческого языка на русский и отредактировал его так, как ему казалось необходимым. В результате возникла огромная книга – «Соединение и перевод четырёх Евангелий»...

– Где же она опубликована? 

– В юбилейном собрании сочинений Толстого в 90 томах. Там даются текст Евангелия в толстовской редакции и обширные толстовские комментарии. В них писатель, как ему казалось, отсёк все «домыслы» и «последующие наслоения» на первоначальный текст. Кроме того, с начала 80-х годов Толстой написал множество религиозно-философских произведений, где в разных аспектах изложил суть своих духовных воззрений. Это трактаты «Исследования догматического богословия», «В чём моя вера?», «Царство Божие внутри вас» и другие.

В чём же суть его революционного переворота? Прежде всего в попытке убрать из Евангелия все «ненужные» и «мистические» моменты, связанные с сугубо духовными явлениями. И объяснить всё исходя из достаточно прозаических, земных, чувствительных элементарных критериев. При этом Толстой, конечно, продолжал считать себя христианином. Более того, он был убеждён, что ему-то и открылась вполне суть христианства. На деле же, отказываясь признавать Христа Спасителем и Богочеловеком, он видел в Нём только своего предшественника, выразителя своих собственных идей. Вообще Толстой пришёл к полному отрицанию православного Символа веры. Практически не было такого члена из этого Символа, который бы он признавал. Тем самым с начала 80-х годов он стал вести самую активную борьбу с православной церковью. Высказывания Толстого по этому поводу многочисленны. Они присутствуют как в дневниках Толстого, так и в его сочинениях того времени. Наверное, наиболее известный пример – две главы с описанием богослужения в тюремной церкви из романа «Воскресение», где Толстой показал величайшее Таинство христианства – Евхаристию – самым издевательским образом. Поэтому когда определение Синода об отпадении Льва Толстого от Церкви 1901 года увидело свет, отпадение уже стало состоявшимся фактом и Синод лишь его констатировал. С этим не стал бы спорить и сам Лев Николаевич. Он мог оспаривать только формулировки определения Синода. Что касается отношения общества к этому событию, то мы не должны забывать, что жизнь Толстого, его творчество и духовные поиски отражали сложную предреволюционную эпоху в русской жизни. И личная вера Толстого, и его личный духовный поиск – это принадлежит ему и как творческой самобытной личности, и в то же время является рельефным отражением всеобщих духовных процессов, которые происходили в русской жизни конца XIX – начала XX века.

– А как быть с таким моментом его религиозной доктрины, как непротивление злу насилием?

– Непротивление злу силой как идея имело определённую популярность в обществе. Скорее всего, это была мода, увлечение определённого круга молодых людей. Правда, были и последовательные толстовцы, которые твёрдо становились на этот путь. Но убеждённых сторонников «непротивленчества» было всё же крайне немного. Данная сторона его учения, которая казалась Толстому весьма созидательной, не находила в обществе весомой поддержки. Что до его критики современной России – да и не только современной, а вековой России, самых глубоких её основ, связанных с православием и самодержавной государственностью, то эта критика, напротив, находила самый широкий отклик среди современников.

– Был ли Лев Николаевич последовательным в отстаивании своей духовности? 

– В отстаивании собственной духовности Лев Николаевич был очень последовательным человеком. Гораздо более последовательным в защите своих принципов, чем, может быть, мы сами можем это себе представить. Во всяком случае, многие произведения Толстого, которые принято считать плодами стихийного творчества, представляют собой в высшей степени целостное явление с точки зрения подчинённости общему духовному центру. Конечно, в первую очередь я имею в виду «Войну и мир» – величайший русский роман, который в то же время является абсолютно последовательным утверждением той толстовской веры, которая была характерна для писателя в 60-е годы. Тогда у него ещё не было конфликта с Церковью, а была просто своя вера, которая вынашивалась Толстым и утверждалась не только в духовной, но и в художественной форме. В последние тридцать лет жизни Толстой также был очень последовательным. Хотя его уход из Ясной Поляны и последняя поездка незадолго до смерти в Оптину пустынь на первый взгляд кажутся нарушением этой последовательности. Но нам всё-таки неизвестно, для чего он туда приезжал. Мы знаем только одно: дважды на протяжении одного и того же дня он подходил к келье старца Иосифа. Сохранились воспоминания оптинских монахов, которые наблюдали за тем, как Толстой подходил к келье. Они, монахи, по некоторым свидетельствам, даже говорили старцу Иосифу, чтобы тот вышел на порог и пригласил графа в келью. Старец же на это будто бы отвечал: «Нет. Этот шаг Лев Николаевич должен сделать сам!» Во всяком случае, Толстой так и остался за порогом кельи старца Иосифа.

Ну а предположение о том, что Толстой перед смертью захотел встретиться с духовником, скорее всего, является домыслом. Мы ничего точно не знаем, информации по этому поводу никакой нет. Да, на станцию действительно приезжал старец Варсонофий из Оптиной пустыни, поскольку было известно, что несколько дней назад сам Толстой с какими-то намерениями заезжал в обитель. Поэтому старца направили на станцию Астапово на тот случай, если со стороны Толстого будет выражена воля к покаянию. Но Толстой, судя по всему, так и не узнал о том, что отец Варсонофий находился рядом. Старца к Толстому единомышленники писателя не пустили. С ним беседовала дочь Толстого Александра Львовна, горячая поклонница отцовских идей и в то время самый близкий ему человек из членов семьи. Так что мы не можем определённо говорить о том, что Толстой изъявлял желание примириться с Церковью. А вообще этот вопрос все последние годы обсуждается довольно горячо – как примирить писателя с православием. Поднимается он из лучших побуждений, но, увы, не имеет разрешения. Говорить о возвращении Толстого к Церкви нет никакой возможности. Это сугубо личный духовный аспект жизни самого Льва Николаевича, и у нас нет никаких данных о том, что отношение его к православию в чём-либо претерпело изменение. А то, что происходило в последние часы жизни Толстого – состояние его души, внутренние переживания, – нам этого узнать уже не дано, да это и не нужно. Каждый человек имеет право на хранение тайны своего сокровенного внутреннего мира. Кстати, среди его последователей в настоящее время наблюдается весьма странная тенденция. Они заявляют о том, что Толстой – вполне православен и что надо только подкорректировать и подправить саму Церковь, чтобы её учение наконец совпало с толстовским. Кажется, не нужно доказывать, что это полный абсурд. Вероятно, и сам Толстой не согласился бы с этим. 

– А теперь, если можно, о непреходящей значимости и актуальности Толстого применительно к нынешней эпохе.

– Что касается непреходящей актуальности Льва Николаевича, то прежде всего он гениальный писатель. Ему принадлежат художественные открытия редчайшего масштаба. Другое дело, в какой степени религиозно-философские воззрения Толстого оказали воздействие на развитие его таланта. Но это вопрос, на который ещё предстоит ответить. Откройте любую страницу – прежде всего «Анны Карениной», «Войны и мира», повестей «Хаджи-Мурат» и «Казаки»! Толстой – это великий мастер, это необычайно требовательный к себе писатель. Многие его произведения в художественной прозе сделались просто эталонами своего жанра. Я говорю прежде всего о его величайшем социальном романе «Анна Каренина», о «Войне и мире», о повести «Казаки», о «Севастопольских рассказах»... Это действительно колоссальный и всеохватный творческий мир, который раздвинул горизонты постижения человека и его психологии. Поражает, с одной стороны, масштабность его творчества, а с другой – способность художника схватывать необыкновенные поэтические мелочи в человеческой жизни. Равно как и его талант открывать психологическим ключом самые разные жизненные тайны – тут он никем непревзойдён. Толстой-художник ни в коей мере не утратил сегодня своего значения. Творчество Толстого до сих пор хранит в себе много таинственных, загадочных моментов. Это ведь не просто прекрасный русский писатель и один из наших величайших гениев, он – наиболее сложный писатель своего времени. Горький как-то говорил, что Толстой – самый сложный из всех выдающихся людей XIX столетия. Может, это верно и применительно ко всему Новому Времени.

Правда, реальное значение толстовских идей, высказанных писателем в художественных и публицистических произведениях последних десятилетий его жизни, на сегодняшний день довольно проблематично. Настоящих последователей-толстовцев ныне очень мало. И всё же Толстой-художник и Толстой-мыслитель неразделимы. Соблазн противопоставления одного другому возникал неоднократно и по разным поводам и был связан прежде всего с попытками идеологического объяснения феномена Толстого. И здесь почти всегда возникало искушение объявить Толстого сильным художником и слабым мыслителем. Но он – целен. И он – не только колоссальное художественное явление, не только самый сложный русский писатель, но и самая историческая личность XIX века.

Своей судьбой, своим творчеством он выразил движение всего мира навстречу великим потрясениям XX века. И здесь значение Толстого, может быть, не менее велико, чем его художественные открытия.

Интервью взял протоиерей Михаил Ходанов

Перейти к содержанию номера