Когда писателя знаешь долго, почти полжизни, пишешь о нем книги, постепенно он и сам становится для тебя «текстом». И ты читаешь его книги и судьбу, как «собрание сочинений». Но однажды, особенно на высоких порогах юбилеев, тебе делается недостаточно текста, и ты видишь, как твой товарищ сам становится твоим сердцем, твоей любовью, твоей жизнью. Словно литературы теряет свои литеры и опять делается болью и светом, тьмой и победой живой повседневности. Или даже и не так, а наоборот, понимаешь, что литература это и есть единственно подлинная жизнь, свидетельство того, чем мы были, от чего страдали, во что верили и что будет нашим ответом перед Богом.

Так я перечитываю сейчас последнюю мучительную повесть Валентина Григорьевича «Дочь Ивана, мать Ивана», после которой писатель уже не брал пера для больших книг. И думаю, думаю, куда же после этого страшного опыта будет выходить писатель, и куда следом за ним будем править мы. Да и как я сам буду поворачивать к возрождению, куда мы обычно поворачиваем из всех наших драматических контекстов, потому что выучились этому всем ходом нашей литературы. А вот подошёл край и тут уже ясно, что одними словами не спасёшься.

Ведь как-то по всему ходу повести видно, что она была не очередной, а подлинно последней в неукоснительном ряду, будто год за годом всё к ней шло. Сыпалось, сыпалось и вот чем кончилось. Всё под горку, под горку, до самого дна. Помните, как это Дарья-то в «Прощании с Матерой» говорила о горящей своей избе, о деревне, о жизни, - «пое –е хала». И вот доехала. А мы и возмутиться и спросить с кого-то не имеем права. Потому что не вдруг ведь всё случилось, а вон сколько «ехало».

И художник не молчал. Он все годы стоял, как любимый нами в шестидесятые годы мальчик Холден Колфилд из повести Д.Сэлинджера «Над пропастью во ржи» (всегда мы чужих детей слышали лучше, чем своих) над этой самой пропастью, и удерживал нас над нею, ловил, остерегал, кричал. Всё перепробовал, но мы всё летели на беспамятство, как на огонь. Он, кажется, один был так неукоснительно последователен среди товарищей, которые могли и на другие сюжеты отвлечься, и в «историю сходить». А он держал святую плоть уходящей деревенской жизни, «самотканность нашего естества и духа» (как он скажет на последнем Всерусском Соборе), потому что знал, что в ней весь наш дух, наша память, наша вера и наше спасение. Всё там – в крестьянстве-христианстве, которое не говорило о Боге, но держало Его в самом прядке жизни, в земле, силе, предании, совести.

Ему давали Государственные премии, делали Героем Труда, а он будто не видел ни чести, ни славы, потому что пропасть не отодвигалась и, значит, голос его не был слышен. И высокие комитеты, депутатство, Президентский Совет нужны были только всё для того же крестьянства-христианства, для удержания памяти, для спасения перед исторической бездной, чтобы не надо было русским старухам со своей землёй и любовью оставаться на дне рукотворных морей, а русским женщинам брать в руки обрез и принимать на себя функции государства, раз оно само не хочет выполнять то, что обязано.

Не удержал. Не остановил. От этого можно было прийти в отчаяние (и он часто приходил), можно было укрыться в крепости правоты «Я говорил!» и жить «на проценты» со своей прозорливости. Но это тоже было бы о ком-то другом. Он никогда не бегал ни от времени, ни за временем. Жил, как Бог поставил («В старые времена я наверняка был бы на стороне старообрядцев. По консервативному своему складу характера и ума, по согласию с аввакумовским принципом: «До нас положено, лежи оно так во веки веков» Я даже в юности узких брюк не носил и не потому, что комсомол не велел, а потому, что мне это казалось нарочитым, вздорным. Понимая прекрасно, что это невозможно и вредно – находиться «за железным занавесом» от Запада, я втайне тоскую по нему: сколько доброго было бы не изгажено!» - писал он мне 22.12.96).

Он и читал с детства так ненасытно не для цитирования и блеска знания, а чтобы пускать «в дело». Вводить знание в порядок дня, переводя его в молчание, в небо и землю, словно хотел, чтобы оно полнило не только человека, но воды и облака, птиц и зверей. Он был и есть в своём деле Леонтьев и Ильин, Данилевский и Аксаков, Шмелёв и Бунин. Тогда как мы часто только в платье «от Ильина», «от Леонтьева», как «от Диора».

Все кто читал его год за годом (а все хочется, чтобы это были мы все), видели, что он всегда, с самого начала, с «Василия и Василисы», с «Денег для Марии» слушал больное русское сердце, ища ему исцеления. Он всегда был неудобен и всегда (как церковь в её высоком и правильном понимании) «мешал нам жить» в наших слабостях и меньше всего обманывал себя и других «возрождением», потому что всегда имел слишком острое зрение.

Я с улыбкой смятения всегда смотрел его рукописи, которые можно было прочитать только под 4-5-кратным увеличением, и, дивясь, спрашивал, что у него со зрением. А он отвечал, что в юности читал в Иркутске через Ангару «куплю, сдаётся, продам», так что неверы ездили за реку, чтобы убедиться – правда. В этой страшной физической зоркости, за которую он платит теперь болезнью глаз, было только отражение зоркости духовной.

Он умирал вместе с Анной (Последний срок»), уходил под воду с Дарьей (Прощание с Матерой», погибал с Настеной (Живи и помни»), брал обрез с Тамарой Ивановной («Дочь Ивана, мать Ивана»). Он знал мужество скорби и одиночество смерти и всегда был тем, что есть, с нерушимой кристаллической решёткой.

Как будто стоял прямо в сердце жизни, а не общества, политики, истории, Жизни, как первоосновы всякой судьбы – человеческой, общественной, исторической. И потому и выбирал в героини женщин, которых не обманешь хотя бы и очень высокими политическими целями, что они сами – жизнь в её разовой вечности, чьи законы просты и величественны и чьей правды не переступишь. «Женщина – жизнь, а не – о жизни, - как замечательно писал в своих «Дневниках» отец Александр Шмеман. – Потому её миссия – вернуть человека от формы к содержанию жизни».

Всегда, с той поры, как я стал писать о Валентине Григорьевиче, кто-нибудь из редакторов непременно просил меня «прибавить света». И всё уверял, что жизнь светлее её распутинского портрета. А уж тем более сейчас, когда вот и дети всё чаще полнят храмы. И «небеса ближе», и сами мы пошире душой. Это были в общем не перестраховщики, не трусы, а добрые, уже немолодые люди, навидавшиеся зла, которые умели примириться с миром, понимая, что главные его вопросы решаются не здесь. И я с горечью думал, что и сам прежде всего искал у Распутина света, и сам был готов извлечь его хоть из намёка, хоть из малого повода, но писатель твёрдо отказывал мне в обманчивом утешении. Хотя всё делал для света: и о Вампиловском фестивале беспокоился, и на пленумах писательских не молчал, и готовил хоть малое слово для очередного Всемирного Русского Собора, и вот «Сияние России» проводит второе десятилетие (и ведь «сияние», а не затмение). И всякое его публицистическое слово при всей горечи ищет опоры и единения.

Но когда берёт художественное перо – не пошатнёшь! Тут он послушен одной истине. И вот даже товарищи не очень верят его «Василисе», Астафьев в ужасе кидается на защиту «Живи и помни» («Ох, дадут они Вале!»), цензура не пускает «Матёру», пока тогдашний редактор «Нашего современника» С.Викулов не добирается до ЦК, сам он держит себя за руки, написав «Мать Ивана» («не знаю, буду ли печатать»).

Ему первому хотелось бы света и надежды. Да Бог не пускает. И он (опять, кажется, один) говорит то, что мы думаем, да запуганные общественным мнением, сказать не решаемся – что сыты-то сыты (хотя и тут не все), и печатай себе, чего хочешь, потому что «типографский станок без костей», а про защиту самого главного – земли и духа своего – и не заикайся. Ослепни и не гляди, как человек погибает на сквозняке и теряет, теряет лицо.

Как он верно говорил на уже помянутом мной последнем Русском Соборе: «Как не преклониться перед мудростью народной, которая века и века указывала направление грозящей России опасности! До чего просто и верно: сверху небо, снизу земля, а с боков ничего нет – оно и продувает. Боковины свои мы и не сумели охранить. Это ещё пушкинская мысль, применительно к традиции: что пребывает в России, то ко благу её, что не вмещается – то соблазн и опасность. От славянофилов и до Столыпина звучало предостережение: «Нельзя к русским корням и русскому стволу прививать чужестранный цветок» - и не предостерегло»

Теперь уже навсегда ясно, что это он с горькой твёрдостью и правом поставил памятник русской деревне, утонувшей на наших глазах невозвратно, как Атлантида или Китеж. «Эх, Валентин, нет уже с нами той жизни, тех чувств, той памяти, на которые мы продолжали уповать. Отбыли – и чего уж тут обманывать себя – навсегда», - это опять из письма 26.06.03. И мы-то ещё, может, и не поняли, что невозвратно, и ещё обманывали себя заплатками, а он уже знал и строил ковчег, чтобы, если не «всякой твари по паре» (не оставалось уже никаких пар), то хоть последние народные духовные ценности уберечь. И не в отвлечённом слове, не в элегических воспоминаниях, которые часто отдают самолюбованием и пустым умилением, а в прямом характере. Поставить нас перед лицом, перед Ликом хранительниц избы, деревни, рода и дома, чтобы мы, когда «прижмёт» знали, где искать наш Светлояр. Куда можно собраться для воспоминания о том, каковы мы были, о том, что такое Россия в Господнем замысле. И последний раз напомнить, как мы были близки к тому, чтобы мир услышал тайну и силу русской правды, о которой он догадывался по книгам Толстого и Достоевского, Шмелёва и Бунина, Распутина и Астафьева, диалога с которой искал, но которую руками своих политиков с нашими подпевалами сам и топил, не понимая, что топит и свой дух, и своё спасение.

Мы уже никогда не будем более так доверчиво чисты, так поднебесно высоки, так просты и мудры сердцем, потому что мир прячется от испытующих глаз в нарочитую сложность. Но, изгнанные из рая народной цельности, мы знаем, что это то лучшее, что бережёт и держит нас в жизни, спасает от духовного разорения и поддерживает надежду, если не на возвращение (теперь уже навсегда ясно, что в эту святую воду дважды не войдёшь), то на высветление сердца.

И потому посреди печали и прощания я думаю – зачем «прибавлять света», который и так виден в его великих героинях, в слепящей ясности его слова. И более всего – в нём самом, взявшем на себя тяжкую обязанность досмотреть последний отрезок нашей земной и небесной истории, когда мы были ещё «органическим народом», и когда на что надо было смотреть, мы, как его Дарья из «Матеры» « до-о-олго смотрели» и «совесть сильно различали». Он, младший из деревенских детей русской литературы, досмотрел этот путь за своих товарищей, с кем выходил вместе, и за тех, кто шёл им и писал земной русский народ раньше.

Он не устрашился стать на остриё уходящего в даль веков родового клина и принять вопрос своих дедов-прадедов о смысле и цели и ответить. И ответ его им и нам был по-русски правдив и честен. А правда – и горчайшая – всегда светла, потому что она правда.

Оглядываясь сейчас напоследок в его творчестве, в его святых героинях, я вижу, что, стоя в сердце жизни, он простился не с веком даже, а с тысячелетием, до ниточки высмотрев то святое, высшее, крепительное, чем жила родная Россия, которая никогда не была для него отвлечённостью, а была в разное время Анной, Дарьей, Настеной, Тамарой Ивановной – всегда именем, жизнью, долей и правдой. Всегда любовью и верой.

Теперь история пойдёт другой, может быть, более умной, цивилизованной дорогой (нас не зря не просто звали, а тащили на неё силой, лестью, подкупом), и она, коли привьётся к своей мысли, культуре, вере и слову, останется русской дорогой. Но это будет другая история и другая Россия.

И, может быть, нам ещё выпадет увидеть написанный им новый характер, ибо, слава Богу, его дар в совершенной зрелости послушания, и узнать, как зовут нашу Родину сегодня. Кажется, она и сама ждёт своего сегодняшнего имени.

И ждёт от него.

Валентин Курбатов

Псков

Источник изображения: http://sp-gazeta.ru