В прошлом году в «Переправе» вышла «маленькая поэма» Максима Лаврентьева «Подводный колокол». Мы задали Максиму Игоревичу несколько вопросов…

Расскажите, когда Вы впервые попали в храм - в Москве ли это было?

В Москве. Я хорошо помню тот день осени 1983 года, когда мама привела меня с собой из музыкальной школы, расположенной поблизости, на Палихе, в темно-красную церковь у метро «Новослободская». Это церковь Пимена Великого в Новых Воротниках, известная тем, что с момента постройки и освящения, то есть с начала восемнадцатого века, не закрывалась, даже при советской власти. Правда, на какое-то время она становилась «обновленческой» и там служил А.И. Введенский, полный тезка одного из моих любимых русских поэтов. Но это к слову.

Мне же было тогда восемь лет. Я рос в семье, где Пасха и 7-е Ноября были равнозначными праздниками. Весной я уплетал бабушкин кулич, предварительно выковырив из него весь изюм, который и до сих пор не люблю, а осенью, наблюдая по телевизору военный парад, поглощал бабушкин же маковый рулет, очень вкусный, с невероятным количеством мака, в отличие от магазинных булочек.

И вот, однажды с мамой, приехавшей забрать меня из музыкальной школы, мы пошли не обычным путем к троллейбусной остановке, а в сторону единственной тогда на всю округу станции метро, и там вдруг мама, не говоря ни слова, буквально втащила меня в церковь. Помню, что я испугался, сопротивлялся, упирался, совершенно не хотел туда входить. Но пришлось временно уступить силе.

Внутри церкви было непривычно темно для помещения, многолюдно. Странные запахи. Я весь съежился, состояние было просто ужасное. Когда несколько лет назад подруга моей тети, еврейка, крестилась, и ее спросили о том, как она чувствует себя теперь в православном храме, она ответила: «Чувствую себя сатаной». Это шутливое преувеличение, конечно, но я понимаю ее прекрасно, потому что сам неоднократно испытывал что-то подобное. Разумеется, это ни что иное как только проблема воспитания, психологии. Советскому человеку, я бы сказал, трудно дышать в православном храме. Для меня же в то время единственной религией была музыка, а подлинным храмом – Консерватория, где богом был Бах.

Итак, я таращился по сторонам и едва не падал в обморок. Но тут заметил, что мама раздает монетки людям, сидящим на скамейках вдоль стен. Это было уже слишком! Нищие! В самой прекрасной и счастливой стране! Настоящий октябренок вынести этого зрелища так просто не мог и перешел на маму в атаку. Имея в виду священников, я припомнил все, что слыхал про инквизицию, и зашипел так громко, что стоящие рядом обернулись: «Они сожгли Джордано Бруно! Заставили Галилея отречься!»

Сейчас вспоминать об этом забавно, а тогда мама вынуждена была поскорее прекратить этот позор, вывела меня на улицу.

Но не нужно думать, что я был атеистом. Вовсе нет! В шесть лет, едва выучившись читать и писать, я нашел припрятанную родителями в комоде с бельем книгу «В поисках Ада и Рая». Автором был некто Чертихин, писавший, думаю, под псевдонимом. В книжке этой пересказывались мифы разных народов, критиковались наивные верования в загробную жизнь. И вот, что интересно. Я восстал против товарища Чертихина! Сохранился листок, на которым сначала моим детским, с повернутыми в другую сторону гласными, а затем маминым почерком записаны стихи, сочиненные мною как бы в ответ на ту книжку. Это, вероятно, первые мои стихи. Они, естественно, корявы, но, думаю, достаточно любопытны как пример детского мировидения. Приведу их здесь, сохраняя полностью слова шестилетнего, повторяю, шестилетнего ребенка.

Побывал на том свете.

Там какой-то туман,

И не боги, ни черти

Не встречаются там.

Там какие-то тени,

То бледней, то темней,

Никаких там скоплений,

Ни колдуний, ни фей.

Нет ни ада, ни рая,

Удивительных мест.

Но я был там и знаю,

Что тот свет все же есть.

Не судите строго этот текст. Тогда я и писать-то толком не умел. Но все последующее мое стихослагательство, все, о чем я думаю и говорю, вплоть до сегодняшнего дня, вышло по сути из этого детского лепета.

Какие православные храмы Вам особенно дороги? Может быть, есть храмы, связанные с историей Вашей семьи.

С семьёй связана церковь апостола Иакова Заведеева в Казенной Слободе, что в Яковоапостольском переулке у Земляного Вала. Здесь моя бабушка, другая, крестила моего папу в начале 1920-х годов, втайне от своего мужа, главного инженера завода «Динамо». Дедушка так до смерти и не узнал об этом. А погиб он в тридцать седьмом, был арестован после самоубийства своего близкого друга, Серго Орджоникидзе, и буквально через несколько дней расстрелян. Бабушку отправили в тюрьму, затем в лагеря. Папа стал ЧСИРом, Членом Семьи Изменников Родины, как это тогда официально называлось. Жил он по-прежнему в одном из Сыромятнических переулков, но уже только в проходной комнате, а в другие кого-то еще вселили. Летом сорок первого папа поступил в Гнесинское училище, получил как студент «бронь» от призыва. Но вскоре его вызвали в НКВД, предложили «стучать» на сокурсников. Папа согласился для вида, но делать ничего не стал. А через месяц после начала занятий, когда он обедал у своей бабушки в Лялином переулке, по другую сторону Земляного Вала, позвонила туда соседка по квартире в Сыромятническом и предупредила: только что приходили за ним люди из «органов». Немцы тогда приближались к Москве, и бабушка дала папе алюминиевую ложку и его отправила в военкомат записываться добровольцем. В свою комнату папа больше не возвращался. Попал во фронтовую разведку, был тяжело ранен, переходя линию фронта зимой под Снегирями. Лежал на снегу под минометным обстрелом, смотрел на звезды. Так он рассказывал. Потом летал стрелком-радистом на штурмовике. Прошел всю войну до Кенигсберга. В конце сороковых он как-то шел по Арбату, вдруг стало плохо с сердцем. Совершенно случайно рядом оказалась поликлиника. Папа успел сделать несколько шагов, вошел туда и рухнул. Если бы ему немедленно не оказали медицинскую помощь, он бы, несомненно, умер. Таким образом, Бог хранил его. Папа стал известным дирижером, композитором. Работал со знаменитым в ту пору Воронежским хором, потом на Всесоюзном Радио. Но это всё уже другая история.

Что это за жанр - маленькая поэма? Чем она отличается от просто длинного стихотворения?

Это переходный жанр. И как всякий переходный жанр он трудноопределим. Поэма это всегда некое повествование, рассказ, а стихотворение – некая мысль, выраженная лапидарно, афористично. Поэтому длинное стихотворение – просто развитая в словах мысль, а короткая поэма – сжатый пересказ какого-то сюжета. Разумеется, тут между ними много общего, но и принципиальная разница всё же есть.

Как возник «Подводный колокол», с чего начался?

Рассказывать об этом можно долго. Я постараюсь покороче. Год назад вышла моя книжка «На польско-китайской границе» - своего рода итог восьми последних лет стихописательства, когда я, окончив Литинститут, дописался, наконец, до чего-то своего. Мне всегда казалось, что я могу справляться только с малой формой, с миниатюрой, и в этом ориентировался на Тютчева и Боратынского, моих настоящих учителей в поэзии. Но когда книжка была окончена и вышла, вдруг оказалось, что в этих пределах мне уже тесно, что я не могу так, образно говоря, быстро и коротко дышать. Что-то изменилось, я вошел в другой возраст. Захотелось не рисовать отдельные образы, а рассказывать истории, соединять образы цепочкой действия. Я написал одну, вторую, третью поэму. Все на одном дыхании. И тут потребовались новые сюжеты. Я хорошо запомнил впечатление, оставшееся от поездки на теплоходе по Волге осенью 2009 года. Меня угораздило тогда оказаться в одной компании с, так сказать, писателями, а на самом деле разного рода функционерами из СП России. Приглашен я был в поездку в качестве заместителя главного редактора журнала «Литературная учёба», где в то время работал. Конечно, мне были известны понаслышке нравы этой публики, мог я и наблюдать некоторые подобные человеческие типажи еще в пору сотрудничества в «Литературной газете». Но так близко и в таком количестве не видел их никогда. На второй день пути теплоход прошел мимо Калязина. О тамошней затопленной колокольне я, разумеется, был наслышан. Грустно и тяжело было смотреть на эту колокольню, остаток не только уничтоженного Никольского собора бывшего Николо-Жабенского монастыря, но и всей былой и навсегда уже нами потерянной России, находясь к тому же на одной палубе со всякими «патриотами», чей патриотизм заключается разве что в употреблении отечественной водки в огромном количестве. Хотя держался я от них совершенно обособленно, однако долго даже рядом с этой компанией находиться не мог, в Нижнем Новгороде просто сбежал с теплохода и уехал на поезде в Москву. Впечатления от этого путешествия стали основой четвертой «маленькой поэмы», а всю историческую часть, включая легенду о подводном колоколе, я почерпнул, как сейчас говорят, из открытых источников. Вообще-то мне давно уже очень хотелось написать о России что-то не зажеванное, не затасканное. Ведь эти патриотические графоманы с теплохода все время мусолят слово «Россия», все время пишут что-то ужасно... Все это просто убивает меня. И я попробовал что-то сказать по-своему.

Вы говорите о затонувшей России. Как бы Вы определили ту Россию, которая затонула - в образах, в именах, в музыке...

Это вся та часть нашей культура, которую мы именуем великой русской. Не советской, подчеркиваю. В ней множество имен. Множество шедевров музыкальных, поэтических, живописных. И очень много вершин: Пушкин, Брюллов, Чайковский… Перечислять их можно долго, но лучше не отвлекаться, а читать, смотреть и слушать. Некоторая преемственность от того времени сохраняется и сейчас, однако главного – России – уже нет и никогда не будет. Есть страна, которая называется теперь так же, есть русские, которые населяют эту страну, но Россия – не название, а некий дух. Этот дух чувствуется в искусстве, но в обычной жизни его давно уже нет.

Что Вы сегодня ощущаете глядя на колокольню в Калязине? Некоторые восхищаются этим как чудом света всероссийского масштаба...

Я тоже восхищаюсь. Ведь как построили! А ведь помещик Ушаков обязал своих крепостных мастеров, которые возводили колокольню, ремонтировать ее за их собственный счет, если стена даст трещину. Двести лет с лишком стоит это чудо без всяких трещин, и вот уже семьдесят лет как фундамент и нижний ярус находятся под водой. Насыпь вокруг была сделана только в семидесятые годы…

Нет, я понимаю, конечно, всю важность, всю ценность волжских водохранилищ. Я видел статистику, согласно которой электроэнергия, получаемая от той же Угличской ГЭС, сберегает ежегодно десятки тысяч жизней. Русских жизней, между прочим. Это свет и тепло в домах и больницах, это ток в механизмах на множестве предприятий. Все это так. Но зло всегда остается злом, даже если оно лукаво объявляет себя по-мефистофельски «частью той силы, что вечно совершает благо». В мире тесно переплетены между собою миллиарды следствий, однако лежащие в глубине причины у них принципиально различны. И от того видишь ли ты эти причины или нет, жизнь человеческая обретает здесь совсем иной смысл, иные цели и ценность.

Источники изображений:

1. Фото Максима Лаврентьева со станички ВКонтакте

2-3. liveinternet.ru