+ + +

Глухая ночная тишина, как стена, вернее стены, со всех четырех сторон. Стоит и смотрит. Непроницаемая. Ватная. Вечная. Так, наверное, грешники в гробу себя чувствуют: ни Богу - свечка, ни бесу – кочерга. Ждут, когда на суд праведный призовут, чтобы «стружку снять» и на исправительные работы в ад отправить. А сколько еще ждать? – кто его знает. Вот и ворочается маленький земной, недостойный вечности человечек в холодной постели один одинешенек, припоминая свои большие и маленькие грехи и страстишки. Посоветоваться не с кем, в церковь пойти – страшно. Разжигает его изнутри что-то, распирает, хоть лопни на месте, а покаяться нет мочи. «А, может, это вовсе и не грехи меня мучают, а великое не сбывшееся предназначение? – думает, - или, того хуже, предчувствие чего-то огромного и сверх значимого впереди. А, может, болезнь неизлечимая»? Как бы изловчиться понять. Бегут час за часом – нет сна. И ответы на вопросы сами по себе не являются. Сел человечек на краешек кровати и заплакал, да так жалобно и искренне. Все вспомнил: и плохое и хорошее. И вдруг перекрестился неожиданно. Рука сама по себе поднялась. Чудеса. И страшные темные стены одиночества отступили. Рассвет заглянул в комнату через щелочку меж занавесок. В соседнем храме грянул колокол. Пасха. Для всех день святой. И для маленького человечка начало чего-то трепетного, важного, чистого-чистого. Нового чего-то начало.

+ + +

Пасхальные звоны рассыпались по всей земле. Трезвонят маленькие и большие колокольни, вернее детишки, взлетевшие, как воробьи на жердочки, на деревянные подмостки звонниц. Дерг за одну веревочку – тоненько засмеется колокол, дерг за другую – более солидно запоет другой, а если за натянутый канат с усилием потянуть, а потом подпрыгнуть и повиснуть на нем всем маленьким тельцем, то ударит колокольный язык в толстый округлый бок благовеста – самого большого колокола. И пошел трезвон, перезвон, перебор…. Только успевай звонарь придерживать ребятню, чтоб - не дай Бог! - не вывалились воробьи из гнезда. Вся округа радуется. Все небо поёт и солнце играет. А первые листики высунули удивлённые усики из теплых почек: «Что такое, почему спать не дают? Вроде бы рановато еще стаскивать с себя тёплые пелёнки?». А солнышко улыбается ласково: «Пора! Деточки! С днем рождения! Выходите на свет Божий, порадуйтесь вместе с народом Пасхе Господней! Себя покажите и на нас посмотрите!»

Теплый весенний ветер закрутил первую пыль на дороге, подбросил, поймал и спрятал под куст смородины, потом подхватил старые высохшие листья березы и побежал куда-то шалить дальше.

+ + +

Провинция заглушила своим ароматом и тишиной всю сошедшую недавно на сердце тревогу. Высокая трава под тяжестью распластавшегося большого неуклюжего тела старика промялась и одновременно скрыла, словно похоронила его на веки вечные. Он лежал и смотрел на бездонное синее небо и ни о чем не думал. Просто лежал и ждал чего-то. Свистели перепела в кулижках, пролетали стрекозы, садились на повисшие над головой метёлки конского щавеля пестрые бабочки. Жизнь шла своим чередом. Здесь и там где-то в больших городах и дальних странах. Чужая жизнь – не его. Глаза устали смотреть в пустое, безоблачное небо и он уснул сном младенца. Во сне он увидел жену под дождем с зонтиком. Она позвала его и накрыла пледом. Ему стало тепло и спокойно, как еще никогда не было. Они пошли по очень узкой тропинке к солнечному горизонту. Дождь перестал. В каплях его играли лучики света, преображаясь то в искры, то в букеты, то в кресты, наполненные особым смыслом и чистотой. Это была его жизнь. Та самая, которую еще предстояло прожить. На земле или где-то еще.

+ + +

На хуторе, между двух деревень стоял старый обветшалый деревянный дом. Прохожие обходили его и побаивались привидений, думая, что он не жилой. Крыша провисла и проломилась, стекла в окнах наполовину выбиты и затянуты грязным тряпьем. Но время от времени из трубы шел дым, а на крыльцо выходил вечно улыбающийся, с пышными бачками, военной выправки старик в обрезанных под «калоши» валенках. Он надевал на запястье пропахшую рыбой плетеную из шелка продуктовую сетку и, нахлобучив на спутанные волосы белогвардейскую фуражку, отправлялся в магазин за продуктами. «Паша глупый» - называли его местные жители.

Старик уже много лет ни с кем не общался. Почта, где он получал пенсию, да магазин – вот и весь его светский выход. Иногда, правда, он помогал в храме священнику, приезжавшему на службы по выходным и большим праздникам. Он усердно вычитывал часы и псалтирь на церковно-славянском языке, выполняя роль псаломщика.

Когда-то, еще при императоре, чуть ли не сто лет назад, Павел Тимофеевич Листов служил в конно-гвардейском полку писарем. Потому, вероятно, и живым остался в жестокие послереволюционные годы. Жены и детей у него не было. Так, оставаясь бобылем, и «влачил он свое бренное тело сквозь годы».

Говорил он величественно, распевно, негромко, всегда с лаской заглядывая в глаза собеседника, что больше всего пугало и отталкивало.

Ребятишки не раз поджигали его дом, бросали камни в окна, а он спокойно, погасив пламя и заткнув окна ветошью, только улыбался им в след и говорил: «Господь вам судья, деточки, Господь вам судья».

Умер старик зимой, – замёрз, в своей избе. Обнаружили его не сразу. Может, через месяц после кончины. Он лежал на диване с открытыми стеклянными глазами, как мумия. В комнате было чисто и прибрано. В платяном шкафу висел военный мундир старорежимного образца, рядом стояли почти новые яловые до блеска начищенные сапоги. В красном углу висели древние иконы и лампадка с двуглавым орлом. На стуле возле окна была аккуратно сложена стопка старых взлохмаченных церковных книг, в одной из которых виднелась пожелтевшая закладка. Когда раскрыли книгу, то увидели, что это вовсе и не закладка, а неотправленное письмо любимой женщине с клятвой в вечной любви и верности.

Хоронили его в старорежимном костюме и яловых сапогах. Поп Василий принес белые перчатки и натянул их покойнику на промороженные руки. Фуражку отмыли и так же приспособили к высохшей голове. На отпевании были только два человека священник да сторож храма. Могилу вырыли возле стены церкви. Решили похоронить на церковном кладбище, так как был славным помощником в богослужениях, да и до деревенского кладбища далековато, а везти некому и не начём. «Господь с тобою! – произнес батюшка после того, как гроб опустили в яму,- почивай с миром на Его лаврах солдат Российской империи».

Дом старика после его смерти сразу рухнул, а через год на его могиле сама по себе выросла березка, возле которой каждую весну расцветают подснежники и незабудки.

Людмила Кудрявина

Изображение:  Б.М.Кустодиев «Канун Пасхи». Фрагмент