Нестеров Михаил Васильевич"Святая Русь", 1901-06.

Подмена рефлексии народного характера саморефлексией – давняя традиция русской умственной культуры. Ещё Пётр Чаадаев, говоря о России как о «выпавшей из истории христианского человечества», описывал положение образованных сословий. Письма Чаадаева – это вопль человека, взращённого в утопии «русского Запада», но впервые с состраданием обратившего взор на огромный «материк» – Россию. Европеизированному сознанию Россия представлялась недостойной европейской цивилизации. Жизнеощущение Чаадаева было безысходно трагическим потому, что он не видел отчуждённости образованных сословий от национальных корней. Не к самобытнейшей русской цивилизации, а к европеизированному культурному слою можно отнести слова Чаадаева: «Присмотритесь хорошенько, и вы увидите, что каждый важный факт нашей истории пришел извне, каждая новая идея почти всегда заимствована». Не у России, а у дворянской секуляризованной денационализированной культуры «нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего». Саморазоблачающе звучат слова «Философических писем», если отнести их к собственному предмету – характеристике экзистенциального состояния дворянской культуры: «Мы идём по пути времён так странно, что каждый сделанный шаг исчезает для нас безвозвратно… у нас нет развития собственного, самобытного, совершенствования логического. Старые идеи уничтожаются новыми, потому что последние не истекают из первых, а западают к нам Бог знает откуда, наши умы не бороздятся неизмеримыми следами последовательного движения идей, которые составляют их силу, потому что мы заимствуем идеи уже развитые. Мы растём, но не зреем; идём вперёд, но по какому-то косвенному направлению, не ведущему к цели» (П.Я. Чаадаев).

Сказанное не имеет отношения к великой русской цивилизации, которой было уже восемь столетий, но которая была мало известна европейски образованному русскому обществу. Чаадаев смог произнести эти слова, но не был способен отнести их к себе. Цензура дворянско-интеллигентского подсознательного не допускает совершить решающий акт самосознания. Если кто-то находит силы сделать это, то он выпадает из сферы общественного внимания. Пушкин достойно отвечал Чаадаеву: «У нас было своё особое предназначение. Это Россия, это её необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру… Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал». Но это не было услышано в обществе. Поэтому почти не известны взгляды позднего Чаадаева, которому удалось раздвинуть шоры интеллигентского сознания и увидеть контуры самобытной исторической миссии России. Прозревший Чаадаев отказался от утопических построений, но русское образованное общество до сего дня с упоением повторяет катехизис европейского прогресса. Чаадаев популярен тем, что раз и навсегда пригвоздил русских к позорному столбу как растительный, внеисторический, бескультурный народ, не одухотворённый внутренней идеей, не имеющий ни смысла, ни цели исторического развития. От Чаадаева восприняли то, что этот пробел в истории России может быть ликвидирован, если перенять европейскую образованность. И все беды России не в том, что она сошла с самобытного пути, но в том, что так и не вошла в общее движение с западноевропейскими народами. Общественное мнение усваивало ошибки и заблуждения своих гениев, но не их прозрения.

Механизмы искажения русского характера в русской литературе и в публицистике схожи. Характерен в этом смысле пример Николая Бердяева, который много и ярко писал о России. Величайший философ ХХ столетия оказался в этой проблеме не на высоте своего гения, разделяя и развивая господствующие заблуждения. Его выводы можно воспринимать как классическую интеллигентскую характеристику русского народа. Несмотря на присущую Бердяеву оригинальную философскую позицию и манеру письма, он выразил расхожие интеллигентские предрассудки об истории России и русском народе. Эти суждения Бердяева о России Солженицын называл белибердяевщиной.

Как принято в образованном обществе, Николай Бердяев пытается понять характер русского народа исходя не из реальной истории и культуры, а из сравнения русского уклада с западным, в противопоставлении России и Европы. Привлекается при этом не реальная Европа, а родная и больная иллюзия «русского Запада». Из больного русского далека строится миф о душевно близкой и родной Европе, затем в противоположность чертам характера мифического «европейского народа» «диалектически» выводится черта характера русского народа. Как иначе – у русских всё не как у людей.

Итак, Н.А. Бердяев пишет: «Враг близок к западному человеку, и необходимо принять меры для самозащиты. Отсюда и интенсивность западного отношения к жизни, интенсивность западной культуры. Отсюда и характер патриотизма западного человека».

Прежде всего, какой такой враг близок к западному человеку? Вокруг всякого европейского народа живут близкие по культуре народы. Эти народы устроили жизнь таким образом, что все стали врагами всех. Всякий сосед в средневековой Европе – враг. Это индивидуалистическое обособление европейского человека рассекает и сами народы: в Италии и Германии существовали десятки мелких «государств», которые были по отношению друг к другу врагами и вели бесконечные войны. И только в этом смысле можно говорить о том, что враг близок к западному человеку. Европа не знает нашествий, подобных половецким, татаро-монгольскому, шведскому, немецким, польским, французскому – на Русскую землю, при которых к русским относились как к низшей расе, стремились их истребить, поработить и лишить веры. В Европу вторглись только арабы – более тысячи лет назад, обогатившие европейцев арабской наукой и античной культурой.

Если русский народ сумел отбиться от смертельных врагов и расширить своё государство на шестую часть суши, то это может означать всё что угодно, только не отсутствие интенсивного отношения к жизни. Это говорит о том, что меры для самозащиты русского человека были наиболее эффективны. Таковые меры требовали от народа огромных усилий, того, что Бердяев называет интенсивным отношением к жизни. Однако европеизированные русские мыслители не видели в своём – чуждом для них – народе очевидных достоинств, но всеми силами пытались навязать их родной Европе.

Представим, каковы были бы плоды интенсивного отношения к жизни западноевропейских народов, если бы они обитали на пространствах, соизмеримых с российскими, с русскими морозами, с годовым перепадом температуры в пятьдесят градусов (а не в двадцать, как в Европе), без ласкающего Гольфстрима, с периодическими засухами, с разбросанностью ископаемых на тысячи километров, с отсутствием судоходных рек, ведущих в открытые незамерзающие моря, вследствие этого удалённостью на тысячи километров от мировых торговых путей..? Откуда взялись бы славные европейские дороги, если бы их было столько же на душу населения, сколько в Европе, но они были бы размазаны по российским пространствам? И если бы плоды цивилизации сметались с лица земли нашествиями с востока, запада и юга с периодичностью в пятьдесят лет? Русский же народ, по мнению либеральных публицистов, пассивный, безвольный, ленивый, анархический, сумел выжить в этих условиях и цивилизовать за короткий исторический срок необозримые пространства, сохранив на них все народы, отстроив огромное государство и создав великую культуру.

При непредвзятом взгляде очевиден факт уникальной выживаемости и творческой динамичности русского народа, что и называется интенсивным отношением к жизни и интенсивностью культуры. Но замерить эту характеристику невозможно по европейским аналогиям и лекалам. Интенсивность жизнепроявления русского народа имеет иное измерение, нежели в Европе. При европейском арифметическом исчислении она незаметна, поэтому, на взгляд европейской образованности, её и не существует.

Далее Николай Бердяев характеризует русский народ через его отношение к земле (в сравнении с западным): «Не народ владеет землей, а земля владеет народом… Русский народ не столько защищает и спасает свою землю, сколько ищет защиты и спасения от своей земли. В русской земле всегда можно укрыться от всякого врага. Отсюда экстенсивность русского отношения к жизни, слабая потребность в интенсивной культуре… Дионисизм, стихийность русской души и есть результат власти земли».

Николай Бердяев читает лекцию членам РСХД. Клермон, 1927 г.

Сказано так, будто русский народ родился вместе с необозримыми своими пространствами, которые изначально владели русским народом, а народ только укрывался в них от всех напастей. И не народ защищал веками свою землю. Но при такой «неинтенсивной» жизни земля эта неисповедимыми путями расширилась до Ледовитого и Тихого океанов. Подобные фантазии кажутся убедительными для европейски образованных интеллигентов, убеждённых, что извечные русская пассивность и лень и объясняются огромными русскими пространствами.

Умные люди умственной культуры с умным видом плетут явную несуразицу и потому, что бросающееся в глаза в европейских масштабах теряется в российской шири. Оно есть, но его не видно, если переводить взгляд с Европы на Россию без изменения фокуса зрения. Происходящее в России невозможно охватить узким взором, настроенным на европейские масштабы. Не охватив же в целом – невозможно понять. Какие только узоры не вырезались на обширных пространствах и в русской истории по европейским лекалам! Если исторические факты не вмещались в методу прозападной мудрости, тем хуже для фактов, и обратно – в историю записывались выводы русско-европейской диалектики и схоластики, даже если их невозможно было обнаружить в реальной русской жизни.

«Россия – самая националистическая страна в мире, страна невиданных эксцессов национализма, угнетения подвластных национальностей русификацией, страна национального бахвальства, страна, в которой всё национализировано, вплоть до вселенской Церкви Христовой, страна, почитающая себя единственно призванной и отвергающая всю Европу как гниль и исчадие ада, обречённое на гибель» (Н.А. Бердяев).

Наивно думать, что Европе неведомы эксцессы национализма. Напротив, в русской истории невозможно представить геноцид, которому цивилизованные европейцы подвергли народы чёрной и жёлтой рас на Африканском, Американском и Австралийском материках. Ко многим народам европейцы не относились как к низшим только потому, что эти народы были для них нелюдями. В России никогда не было порабощения и истребления других народов, не было государственной политики скальпов (когда власти платили за убитых индейцев), а также идей расового превосходства. В России невозможно обнаружить такого национального бахвальства и презрения к иностранцам, как у испанцев, англичан, французов и немцев, у которых в крови разделение людей на белых и цветных, на высшие и низшие расы, на дикий Восток и культурный Запад. В российском обществе трудно найти отношение к Европе, описанное Бердяевым. Напротив, и в Петербурге – этой нерусской столице русской империи, и в традиционно русской Москве, «если бы какая бы то ни была семья, группа, кружок и проч. попробовали бы как бы то ни было задеть национальное достоинство финна или индейца, поляка или татарина, то это было бы общественным скандалом» (И.Л. Солоневич).

Николай Бердяев утверждал, что в русском народе дух пребывает в потенциальном, непроявленном состоянии, он «плавает» в душевно-телесной стихийности. Сама по себе Россия как бы бессильна организовать упорядоченную жизнь. Мужественное, освобождающее и оформляющее начало приходило в Россию извне, было греческим в старину, французским или немецким в Новое время. Получается, что «плавает» этот народ в душевно-телесной стихийности тысячу лет, а великая Россия, героическая её история и богатейшая культура созданы греками, немцами и французами.

Выводы о неоформленности и потенциальности нашей русской души самому автору милы и симпатичны потому, что они отражают историческую недооформленность русской интеллигенции и оправдывают её старательное равнение на западный порядок. Но многих внимательных читателей Бердяева в Европе таковые черты национального характера могли раздражать и побуждать «дооформить» русскую неупорядоченную массу. Собственные вожделения немцев, подкреплённые авторитетными выводами русской мысли, становились государственной стратегией. При этом остаётся необъяснимым, почему упорядоченная, дисциплинированная немецкая армия при многих попытках «дооформить» Россию ни разу не брала Москву. В то время как русская неупорядоченная масса, не проявляя желания влезать в германские дела и ни разу по своей инициативе не нападая на Германию, неоднократно оказывалась в Берлине: во времена Елизаветы Петровны, в наполеоновское нашествие (в котором принимали участие немецкие войска), в 1945 году – вопреки сталинскому террору. Подобные выводы о русском характере и России далеко не безобидны, ибо могут выглядеть приглашением для некоторых «цивилизованных» властителей проявить на российских просторах своё дисциплинирующее, организующее и оформляющее начало. Идеологи немецкой экспансии на Восток были хорошими специалистами по русской литературе и публицистике. Книга Н.А. Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма» с 1933 года переиздавалась на всех европейских языках в течение пятнадцати лет, прежде чем вышла на русском языке.

Обобщающий вывод интеллигентских теорий о русском народе может звучать так: «Русский народ есть в высшей степени поляризованный народ, он есть совмещение противоположностей… Это народ, сочетающий в себе полярно противоположные свойства, и величайшее добро легко переходит в нём в величайшее зло. Это обнаружила русская революция. Это в глубине русского духа открыл Достоевский» (Н.А. Бердяев).

Подобные глубокомысленные рассуждения при соотнесении с историческими фактами оказываются полуправдой, которая может быть формой заблуждения. Действительно, бывали случаи, когда в русском народе величайшее добро переходило в величайшее зло. Но, во-первых, не так ли у всех великих народов? И, во-вторых, не так легко, как с легкой руки Бердяева. Это случалось во времена национальных катастроф и исторических бедствий, которые обрушивались на народ далеко не по его вине – либо при очередном нашествии иноземцев (татаро-монгольском, польском, немецком), либо по вине правящих сословий (опричнина, Смутное время, раскол, революции). В тяжелейших испытаниях неудивительно, что надрывались силы народа и рушились нравственные устои. Удивительно то, что во всех катастрофах русский народ сохранялся и выходил из них более сильным. Характер русского народа поляризован, но в других измерениях. Это не врождённое свойство стихийной души, а срывы при невыносимых испытаниях. Непрерывная борьба за существование требовала напряжения гораздо большего, чем у европейских народов. Когда силы народа не выдерживали исторического бремени, волевое напряжение срывалось в стихийную вольницу, но неизменно временную. Национальные бедствия и трагедии не имеют отношения к лёгкому переходу величайшего добра в величайшее зло.

Некоторые противоречия и полярности, которые описывает Бердяев, присущи образованным сословиям. Бердяев утверждает, что свойственное русскому народу чувство богоизбранности и богоносности России сопровождается «пессимистическим чувством русских грехов и русской тьмы, иногда сознанием, что Россия летит в бездну». Но русскому человеку мало свойствен чёрный пессимизм. Это скорее декадентская черта интеллигенции. Ни пессимистического чувства грехов, ни ощущения, что Россия летит в бездну, мы не встретим ни в Киевской Руси, ни в Московском царстве, ни в петербургский имперский период. Исключением является раскольничество, которое этим не оказало особого влияния. Для православного русского человека характерно осознание своих грехов, покаяние и упование на прощение, но не безысходный пессимизм. И духовно оптимистическая православная религиозность, и необходимость выживания в суровейших обстоятельствах культивировали в русском народе трагический оптимизм, пролагающий путь спасения в катастрофичности и зыбкости земной жизни.

В пессимистическом чувстве русских грехов и русской тьмы выразились нераскаянность интеллигенции в своих исторических грехах, тьма и беспросветность её экзистенциального положения. Смутное чувство вины проецировалось вовне – неискуплённая вина переносилась на того, перед кем виновен. Отсюда и выверты о беспросветности русской тьмы, непробудности нравственного чувства у народа («грешить бесстыдно, непробудно») и великости русских грехов. Чем грешнее и чернее выглядит народ в глазах интеллигентского сословия, тем легче снять с себя вину за происходящее и грядущее. По мере нарастания революционного безумия в среде интеллигенции громче звучат слова о природной греховности и душевной тьме русского народа.

Интеллигенция чувствовала, что Россия летит в бездну, ибо сама туда её толкала. Но никогда не признавалась в этом: Россию в бездну ведёт кто угодно – Сам Христос в «Двенадцати» Блока. Умственное сословие талантливо описывает этот процесс и возжигает перед народом блуждающие болотные огни. Когда «полёт» действительно закончится на дне бездны, интеллигенция выведет из катастрофы массу тончайших умозаключений о виновности характера русского народа, о русском коммунизме, истоки которого в Москве Грозного и Петербурге Петра, а смысл – в русской апокалиптичности, внеисторичности, хаотичности, анархичности, асоциальности и прочих русских грехах и русской тьме. Для грехов же тех, кто изобрёл мировой коммунизм, и тех, кто насильственно внедрил его в Россию, места не остается. Поэтому Карл Маркс и даже Ленин в глазах интеллигенции до сих пор ходят в гениях, а русская интеллигенция – в ореоле безвинной жертвы русской революции.

Интеллектуальные упражнения русской интеллигенции, мотивированные её эгоистическим самоутверждением, далеко не безобидны, ибо раскрепощают и мобилизуют агрессивные энергии, десятилетиями сотрясающие многострадальный русский народ.

Можно проследить, как преломляются положительные ценности, которые образованные сословия пытаются перенять у своего народа или описать. Идея богоносности русского народа описывалась чрезмерно литературно, в неё привнесено много истерической взвинченности, эстетической стилизации, нравственной зыбкости. Характер русского народа не имеет отношения к типично интеллигентской раздвоенности религиозного сознания, когда на месте Христа может возникнуть чёрт, Премудрость Божия – Россия – превращается в Прекрасную Даму, которая в конце концов оборачивается проституткой (у А.А. Блока). Двоящиеся образы, как бы художественно талантливы они ни были, являются симптомом духовной болезни творческих людей. Русские гении вырывались из орденской психологии интеллигенции и прикасались к безмерной народной мудрости, поэтому могли сохранить творческую глубину и приобрели цельность духа. Таков светлый гений Пушкина. Таковы антиномичные гении Гоголя и Достоевского, у которых могут двоиться человеческие чувства, страсти и поступки, но не реальности добра и зла. Добро всегда добро, а зло есть зло, Бог остаётся Богом, а дьявол – злой силой, какая бы диалектика их борьбы ни разворачивалась на поле битвы – в душе человека. Характерно русскую цельность и чуткость к различению добра и зла русская интеллигенция утеряла.

В характеристиках русского народа скрыта болезненно объективированная самохарактеристика русской интеллигенции. Слова Николая Бердяева о том, что «подойти к разгадке тайны, сокрытой в душе России, можно, сразу же признав антиномичность России, жуткую её противоречивость», нужно отнести прежде всего к сословию автора. Это – проекция на Россию слабостей, пороков и комплексов интеллигенции. Русская душа противоречива, как и всякая высокоорганизованная душа, трудно остаться гармонично целостной в катастрофической истории. Степень антиномичности русского характера сильно преувеличена интеллигенцией. Интеллигенция переносила на народ жуткую противоречивость собственного экзистенциального положения.

Слова Н.А. Бердяева о том, что, совершив революцию, «русский народ не захотел выполнить своей миссии в мире, не нашёл в себе сил для её выполнения, совершил внутреннее предательство», имеют отношение в первую очередь к интеллигенции. В революции 1917 года в последнюю очередь виновны простонародные массы, которые не голосовали, как германские в 1933 году, за тоталитарную идеологию. Развязанная интеллигенцией и правящими сословиями революция «во имя народа» привела к невиданному порабощению и истреблению в первую очередь масс народа. Интеллигенция прежде всего виновна в предательстве по отношению к своему народу и к Родине. Вина же народных масс в непонимании происходящего, в безволии и бездействии в решающий исторический момент. Именно такие качества насильственно внедрялись в народные массы образованными сословиями России в течение двухсот лет.

Иван Александрович Бунин много и нелицеприятно писал о русской интеллигенции, но и он не понимал, что её пороки коренятся в экзистенциальной беспочвенности. Говоря о простонародье, он нередко приписывал ему качества, свойственные образованным сословиям: «Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. Да и делаем мы тоже только кое-что, что придётся, иногда очень горячо и очень талантливо, а всё-таки по большей части как Бог на душу положит – один Петербург подтягивал». Петербург не подтягивал, а тянул туда, куда народ не желал идти, отчего пассивно сопротивлялся европейскому просвещению, несущему чуждый образ жизни. Некоторые пороки у простонародья формировались как реакция защиты от чуждого жизненного уклада. Народ не хотел работать так, как диктовало европеизированное барство, и защищался ленью. Характер трудолюбивого народа с петровских времён развращался в неорганичных для него условиях. Вместе с тем, утрируя недостатки, писатель не замечает, что настолько ленивый народ не смог бы прожить такую историю: отбиться от нашествий со всех сторон, освоить огромные суровейшие пространства, создать уникальную культуру. Такая характеристика может иметь отношение к дворянству, которое не могло не брезговать длительным будничным трудом, ибо видело свою задачу в освобождении от всяких обязанностей и труда.

«Отсюда Герцены, Чацкие. Но отсюда же и Николка Серый из моей “Деревни”, – сидит на лавке в тёмной, холодной избе и ждёт, когда подпадёт какая-то “настоящая” работа, – сидит, ждёт и томится. Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность – вечная надежда, что придёт какая-то лягушка с волшебным кольцом и всё за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко! Это род нервной болезни, а вовсе не знаменитые “запросы”, будто бы происходящие от наших “глубин”» (И.А. Бунин). Бунин и те, кто экзальтированно погружались в народные глубины и запросы, находятся по другую  сторону от истины и равно далеки от неё. И тёмные, и светлые черты действительно присущи великому народу, который иногда защищался летаргическим сном от работы на чуждое ему барство.

Русское образованное сословие плохо понимает свою страну, ибо судит о ней косвенно – по литературе, преисполненной предрассудков. «У нас дошло до того, что России надо учиться, обучаться, как науке, потому что непосредственное понимание её в нас утрачено… Проглядели Россию. Особенность свою познать не можем и к Западу самостоятельно отнестись не умеем. Тут дело финальных результатов петровских реформ…» (Ф.М. Достоевский). Русской умственной культуре присущ сравнительный метод познания своего народа: по образцам, представляющим собой иллюзии «русского Запада». Проявления русского характера невозможно измерить арифметическим сравнением сумм культуры и цивилизации. Бессмысленно формально сравнивать плоды культурного развития, имеющие различное происхождение и природу. Учитывать нужно и реальные условия, и затраты, при которых эти суммы слагались. Естественно, что многое из образа жизни русского народа кажется диким для народов европейских и действительно неприемлемо для европейских условий, хотя для русских осмысленно и эффективно. Образованное общество обличало свой народ в отсутствии тех качеств, благодаря которым он сохранил своё существование и создал великую цивилизацию.

Чтобы увидеть характер своего народа, необходимо отбросить подход «наших русских европейских умов» (выражение Ф.М. Достоевского). Когда мы оставим западный стандарт для лучшего применения, мы не должны опасаться, что останемся без европейских понятий, без логики и дисциплины мысли, ибо эти качества присущи всем великим народам. Мы увидим тысячелетнюю историю и великую культуру своего народа, утверждающую непреложные истины. Воссоздать образ народной души можно по фактам нашей истории и культуры в целом (которая не сводится к культуре дворянской) и в последнюю очередь – по публицистике и художественной литературе.

Познать характер человека и народа возможно только с любовью, ибо любовь пролагает дорогу разуму к истине: «Мы познаём в той мере, в какой любим» (бл. Августин). «Только любовь положительна: созерцая и размышляя, любовь, вероятно, является величайшей познавательной силой человеческой души. Именно она даёт человеку право на критику, только тогда эта критика становится оправданной, творческой и созидательной. Критика без любви и без понимания есть критиканство и зависть» (И.А. Ильин). О познании-любви к русским людям говорил в тридцатые годы ХХ века и немецкий философ В. Шубарт: «Кто их не любит – тот никогда и не поймёт». Когда мы непредвзято, с любовью увидим факты истории и сделаем из них выводы, нам понадобятся анализ, обобщение, сравнение, выводы, логика и диалектика. Образованность не будет слепить, не сможет принудить не видеть очевидное и приписывать несуществующее. Мы выйдем ко всечеловеческому достоянию, не унизив и не растворив себя, проявляя данный нам Творцом национальный характер и развивая свою национальную самобытность. Этим мы не уничижим себя, но обогатим, ибо наше сознание расширяет причастность к судьбе и миссии своего народа. В позиции христианского универсализма и православной соборности нам не захочется изливать елей и патоку, говоря о достоинствах своего народа, как немыслимо будет уничижать достоинство других народов. Мы входим в европейскую культуру со своим индивидуальным обликом. Об этом говорил Ф.М. Достоевский: «Русский… получил уже способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец».

После долгой критики критиков русского характера встаёт вопрос: каков в действительности загадочный русский народ? Понять человека и народ можно, любя и признавая его суверенное достоинство. Ибо любовь позволяет почувствовать другого изнутри, духовно соединившись с ним. Мы должны отрешиться от эгоистических притязаний, которые возникают при сложных отношениях, и возвыситься до объективности любви и солидарности. И тогда не будем приписывать то, что навязывают наши претензии и амбиции, не будем проецировать свои слабости и пороки, но взглядом любви и участия сможем увидеть неповторимый лик – свою соборную душу.

Попытаемся распознать русский характер, который искажён пристрастной полемикой интеллигентской культуры. Будем судить прежде всего по фактам истории народа, созданной им культуры и цивилизации. Затем можно брать в расчёт, что об этих фактах наговорено культурой дворянско-интеллигентской, при критическом отношении и там обнаружим много ценного. В каждом народе есть свои маргиналы и люмпены, но не они являются носителями национального характера, ибо свойства денационализированных и деклассированных элементов интернациональны. Пороки – схожи, добродетель – индивидуальна. Характер народа выражается прежде всего в его достоинствах, продолжением которых могут быть и недостатки. Созидают национальный характер святость и творческий гений. Несёт достоинства национального характера консервативное большинство народа, на котором земля стоит.

Виктор Аксючиц