В.В.Мазуровский. Кто кого (эпизод из войны 1812 г.). 1912. Фрагмент

Более известна проза Глинки, особенно военная. Именно она сделала имя Глинки громким и знаменитым. Федор Глинка опубликовал «Письма русского офицера» в 1815-1816 годах, можно сказать, по горячим следам событий. Ещё не написаны ни пушкинская «Бородинская годовщина», ни лермонтовское «Бородино», ни «Война и мир» Толстого, который, впрочем, как и Лермонтов, еще и не родился. Еще нет даже загоскинского «Рославлева», этой первой, наивной и несколько оперной попытки отразить в вальтер-скоттовских «занимательных» формах грандиозный всенародный сдвиг.

Время художественного осмысления войны 1812 года было еще впереди. Пока же начинала складываться мемуарная и документальная литература, в которой видное место принадлежит военной прозе Федора Глинки.

Слог Глинки-прозаика в батальных сценах – цезарев. Он лаконичен, беспристрастен, гол, прост и точен: «Колонны неприятельские роились в поле, 400 орудий покровительствовали им. Картечь наших 300 пушек не могла остановить их. Они падали, сжимались и шли! Тогда Багратион ведет все левое крыло в штыки. Сшиблись, освирепели и дрались до упаду! Багратион ранен. Реданты в руках французов».

Это пишет Глинка-офицер. Как будто сочиняет реляцию в штаб. Но и тут двойственность. И тут он тяготеет к словесной игре и звукописи. То есть «втайне» остается поэтом: «…но все еще в разных частях линии французы свирепствовали, ноголюдствовали, губили и погибали. Многочисленная артиллерия гремела и громила». Или – «Багратион, схватя дивизию…» Здесь ощущается не только накал битвы, но и характер Багратиона.

В стиле «Писем русского офицера» много традиционного, характерного для сентименталистской эпистолярной прозы ХV111 века: обращения к «любезному другу», цветистые описания природы и погоды, отвлеченные рассуждения. Во всем этом чувствуется карамзинско-державинский дух. Однако рядом (и в первую очередь – в батальных сценах) появляются черты, вполне реализовавшиеся уже в классической прозе Х1Х века. Здесь редко встретишь пышные романтические сравнения. Автор склонен «прозаически» полагаться на собственный опыт. Вот как, к примеру, он передает современникам грандиозный масштаб Бородинской битвы: «Я был под Аустерлицом, но то сражение в сравнении с этим - сшибка! Те, которые были под Прейсиш-Эйлау, делают почти такое же сравнение». А вот – описание пожара Москвы: «Я видел сгорающую Москву. Она, казалось, погружена была в огненное море. Огромная черно-багровая туча дыма висела над ней. Картина ужасная!..»

«Я был…», «я видел…» - встречаясь постоянно, эти обороты придают особую, непререкаемую достоверность и зримость изображаемым событиям.

Федор Глинка дотошен и точен в описании самых малых мелочей военного быта. Он не останавливается и перед изображением жестокости войны. Тут его сентиментализм отступает в тень. Вот – картина, достоянная «Севастопольских рассказов» Л. Толстого: «На месте, где перевязывали раны, лужи крови не пересыхали. Нигде не видал я таких ужасных ран. Разбитые головы, оторванные ноги и размозженные руки до плеч были обыкновенны. Те, которые несли раненых, облиты были с головы до ног кровью и мозгом своих товарищей...»

И если последующая русская проза и не училась у Глинки, то, по крайней мере, пошла тем же путем, путем точности, краткости, реализма.

За свою долгую жизнь Федор Глинка сменил много профессий и увлечений. Он был офицером, чиновником, декабристом, литератором, этнографом, путешественником, археологом, даже спиритом. Но чем бы он не занимался, им всегда руководило одно главное чувство – любовь к отечеству. Этим чувством дышат его военные и народные стихи.

Сияла пышно предо мной.
Немецкий город... все красиво,
Но я в раздумье молчаливо
Вздохнул по стороне родной... -
пишет он в стихотворении «Сон на чужбине».

Любовь к «стороне родной» определила и его отношение к Наполеону. Тема Наполеона была для литературы Х1Х века пробным камнем. Но если французскими писателями Наполеон возвеличивался («Пармская обитель» Стендаля, «Граф Монте-Кристо» Дюма, «Отверженные» Гюго), если на своих страницах она вывела галерею миниатюрных наполеончиков (Стендаль, Бальзак), то в русской литературной традиции Наполеон – однозначно негативный персонаж. Таков он у Пушкина, Достоевского, Толстого, Гоголя. Исключение составляет, пожалуй, только «законченный» романтик Лермонтов. «Роевому» в своей глубине русскому сознанию претили крайний индивидуализм, практичный атеизм (кстати, «дубина народной войны» поднялась не в последнюю очередь и из-за кощунственного отношения французов к христианским святыням), взгляд на народы, как на «двуногих тварей миллионы».

В 1821 году Федор Глинка, наряду со многими поэтами, откликнулся на смерть Наполеона. Однако для него, адъютанта славного Милорадовича, участника Аустерлица и Бородино, Наполеон не изгнанник, не павшее величество, а только супостат, только враг России, чьё имя не достойно людской памяти:

И все узнали: умер он,
И более о нем ни слова;
И стал он всем — как страшный сон,
Который не приснится снова;
О нем не воздохнет любовь,
Его забыли лесть и злоба...

Имя Федора Глинки не так часто, как хотелось бы, упоминается в школе. Но оно звучит всякий раз, как только речь заходит о войне 1812 года. Звучит как образец и синоним чести, верности, патриотизма.

Алексей Антонов